Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Ежели тебе какая красавица тамошняя встретится, дак не робей… – Вельяминов вскочил на коня, – новгородки, хоша и упрямые, да лучше них, как по мне, нет никого.

– Федор Васильевич, – спросил Степан, когда они сворачивали на Рождественку, – а когда книги можно будет в руках подержать?

– Дак смотри, – Вельяминов загибал пальцы, – сегодня вы с дьяком стан наладили. Завтра он пробные листы напечатает, а со следующей недели начнет Евангелие и Псалтырь набирать. Пока обрежут, пока переплетут, сие недели две еще. К возвращению государя поспеем.

– Долго как… – протянул Степан.

Федор застучал рукоятью плети в ворота.

– Разбаловался ты, племянник. Давно ли Евангелие месяц сидели, переписывали, а Псалтырь и того дольше, а ты две недели потерпеть не можешь.

– Дак если царь через две недели возвращается…

– Без тебя знаю… – отрезал Федор: «Ладно, дома не след об сем говорить».

С крыльца усадьбы кубарем скатилась Марфа. За девочкой ковылял толстый, еще молочный щенок.

– Тятя, тятя! Петруше дядя Михайло щеночка подарил! Я тоже хочу!

Ловко подхватив троюродную сестру, Степан посадил ее впереди себя на седло.

– У тебя, Марфуша, Черныш есть, забыла? Он, небось, скучает по тебе.

– Черныш далече, – погрустнела девочка: «Тятя, а когда мы к маменьке поедем?»

– Как выздоровеет она, – Федор нахмурился: «Нехорошо лгать, да еще и дитяти своему, но и правды сказать нельзя. Марфу не оставишь в имении, когда там отлеживается беглец из-под государева суда».

– Как Федосья-то? – Прасковья вышла на крыльцо терема.

– Получше, гонца спосылала, что через неделю, али дней десять можно Марфу к ней отправить… – сестре Вельяминов тоже до поры решил ничего не рассказывать. Спешившись, взяв у Степана Марфу, он устроил дочь на плечах.

– Не съездить ли нам, боярышня, после трапезы на реку на конях прогуляться?

– Да! Да! – подскочила Марфа.

– Ты, Федор, осторожней, – заметила Прасковья: «Трехлетнее дитя на жеребца сажаешь. Он у тебя горячий, понесет еще, упаси Господь».

– Матвея я в седло отправил, как он ходить только начал.

– Дак то мальчик, а здесь девица. Хотя одно название, что девица, как есть чистый сорванец. Михайло хоть щенка принес, они с Петрушей при деле. Пойдем трапезничать-то.

За обедом говорили о свадьбе. Марья к столу вышла, но почти ничего не ела. Щипая хлеб, девушка украдкой перечитывала женихову грамотцу, доставленную утром из Кириллова монастыря.

– Что Матвей отписывает? – невзначай спросил Вельяминов.

– Недели через две тронутся они на Москву… – Марья подняла черноволосую голову.

Дядя и племянник переглянулись.

– Еще пишет, что государь Иван Васильевич в добром здравии, тако же и царица, и царевич Дмитрий… – добавила девушка.

– Храни их Господь… – Федор размашисто перекрестился на красный угол.

Феодосий уже ходил по светелке, когда в подмосковную приехал Матвей Башкин.

– Все ли перевела, боярыня?

Феодосия протянула аккуратно переплетенный томик.

– Удобно, книжка маленькая, спрятать легко.

– Что ты за Феодосием записывала, все ли сожгла? – Башкин полистал книгу: «Знать бы языки, сколько всего прочитать можно было бы…».

– На рассвете еще сожгла, – Феодосия погрустнела: «Жалко жечь-то было, слово каждое ровно камень драгоценный».

– Не печалься, боярыня, – повернулся стоявший у окна монах: «Сие все у меня в голове осталось, да и более того. Божьей волей, если жив буду, то сам запишу. Рука-то, благодаря тебе, двигаться зачала».

– Пойду соберу поесть… – захлопотала Феодосия: «Ты, Матвей Семенович, ранним утром выехал, должно, проголодался».

Башкин проводил ее тоскливыми глазами.

– Грех это, – напомнил себе боярин. Опустившись на лавку, он посмотрел на Феодосия. Тот подумал, что даже в подземной темнице не видел такого взгляда, отчаянного, безнадежного.

– Как же сие, Феодосий? Ты умный человек, пастырь наш… – начал Башкин.

– Не пастырь я, Матвей, упаси Господи, – резко прервал его монах: «Человек, как остальные люди».

– Дак ответь мне, как человек человеку, разве не грех любовь моя? Разве не сказано в Писании, что кто смотрел на жену ближнего своего и желал ее, пусть и в мыслях, тот все равно, что прелюбодействовал с ней? – Башкин закрыл лицо руками.

Феодосий присел рядом.

– Я почему в монахи ушел? Был я холопом боярским, не человек вовсе. Думал я, что в монастыре жизнь другая. Как постриг принял, дак понял, что и за монастырскими стенами свободы нет. Свобода, она здесь только, – Феодосий указал на сердце, – в душе человека. Как можно душу-то убивать? Богом она не для сего нам дадена!

– Дак как я мог! – покачал головой Башкин: «Вчера я Писание читал. Помнишь, что говорено про царя Соломона и Вирсавию, да про мужа ее, и как Всевышний после сего Соломона наказал».

– Ты себя с царем Соломоном, Матвей Семенович, не ровняй, – усмехнулся Косой: «Не потому, что не мудр ты, ибо мудр, а потому, что зная о Соломоне, не поступишь ты так».

– Дак что мне делать-то, Феодосий? – горестно отозвался Башкин:

– Я потому и на суд хочу пойти, а хоша и на смерть, что без нее нет мне жизни. Как вижу ее, дак все вокруг ровно солнцем залито, как нет ее рядом, дак и жить не стоит. Но сколь я перед ее мужем виноват, дак сего и не измеришь, и еще тяжелей мне, как я о сем думаю.

– Думается мне, Матвей… – решительно сказал монах, – человек не по словам и помышлениям, а по делам судится. Ежели бы сделал ты что позорное, тогда и надо было бы каяться, и то не передо мной, или кем другим, а только лишь перед Богом. А ты и не делал ничего.

Феодосий помолчал:

– Но сказать ей об сем надо. Не след ближнего своего в неведении держать. Писание учит: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Значит, не делай ему того, чего не хочешь, чтобы тебе сделали. Посему, Матвей, и не совершишь ты греха. Человек, хоша и не ангел, однако Бог ему дал свободу выбирать, добро причинить ближнему, али зло. Дурного ты не учинишь, уверен я.

– Может, к Федору Васильевичу пойти сначала? – робко спросил Башкин.

– Она что, не человек, что ли? – припадая на искалеченную ногу, Феодосий заковылял по горнице.

– Ровно ты, Матвей Семенович, на рынке торгуешься. Понравилась корова, дак пойду к ее хозяину. Человек не корова, владельцев, окромя Бога, у него нетути. Сам холопов на волю отпустил, а теперь вона как рассуждаешь.

– Но ведь муж у нее есть…

– Ты, Матвей, думаешь, что ежели женщина, дак и воли у нее своей нет, и разума тоже. Сказано: «И сотворил Всевышний человека по образу и подобию своему, мужчину и женщину создал он их». Нет, Матвей Семенович, учиться тебе еще и учиться… – покачал головой Феодосий.

Вошла хозяйка с заедками, разговор прервался.