Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Пущай плывет. Свое отслужила.

Ожидавший их невысокий человек бросился помогать. Монаха устроили на дне возка, окружив его подушками да перинами.

– Вы со Степаном в возок садитесь, – велел старший: «Ты, боярин, не в обиду будь сказано, человек книжный, а Степан неопытен еще с тройкой управляться, тем паче по таким дорогам».

– Ты сам-то не устал, десять верст отгреб и сейчас еще двадцать по колдобинам трястись?

– Ничего, я здоровый уродился… – весело отозвался купец:

– Давайте по коням, ино светает. Если остановят, скажите, сродственника больного везем на излечение к чудотворной иконе. Ты, – повернулся он к монаху, – потерпи, дороги не гладкие, а кони сии у меня хоша невидные, да резвые. Зато мигом доедем.

Несмотря на ухабы и рытвины монах быстро забылся сном. Башкин и Воронцов долгое время молчали.

– Скажи мне, Матвей Семенович, сколь не уговаривали тебя бежать вместе с ним, – Степан кивнул на монаха, – ты отказываешься. Сейчас государь с богомолья вернется и суд твой соборный не пощадит тебя. Пока есть время, уходи в Литву али Ливонию. Зачем тебе гнить в тюрьме монастырской, али на костре гореть?

Башкин покачал головой.

– Не понять тебе сего, Степа. Небось сам бежать хочешь куда подальше?

– И убегу… – буркнул Степан:

– Родителей жалко, кабы не они, давно бы убежал. Ты, Матвей Семенович, наверное, думаешь, поиграется молодой боярин, разгонит кровь и вернется в усадьбу холопов пороть да девок сенных портить? Не нужно мне сего… – юноша вскинул голову:

– Слыхал я, в Европе наблюдают ход светил небесных, движение их исчисляют, строят корабли, и на них в заморские страны плавают, а у нас что? Не страна, а гноище, погрязли мы в невежестве. Никакого богатства не хочу! Мне лишь бы море увидеть, как по нему на кораблях ходят и самому научиться сему искусству.

– Может и увидишь… – задумчиво отозвался Башкин:

– Раньше я хотел убежать отсюда, куда глаза глядят, а теперь не боюсь на суд идти. Скажу, что думаю, да и делу конец. Может, кто услышит и усомнится. Ежели хоть одна живая душа после спросит себя, все ли истинно, что попы говорят, дак и не зря все было… – он помолчал: «Мне умирать не страшно».

– Как так? – удивился Степан: «Любому человеку помирать боязно».

– Тому, кто не любил, боязно… – вздохнул Башкин: «Кто любовь изведал, хоша и безответную, тому не страшно. Истинно, как апостол Павел говорил: «Если имею всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто».

Возок остановился, тяжелые ворота со скрипом растворились. Ежась от рассветного холодка, седоки помогли монаху выбраться на двор.

– Мы на месте, здесь отдохнешь, – улыбнулся Башкин.

– Не опасно ли? – забеспокоился монах: «Усадьба-то богатая, сразу видно, что боярская. Я бы в избе у кого отлежался».

– Зачем в избе, коли терем есть, – возница потянулся: «Твоя правда, Матвей Семенович, староват я для таких дел, плечи все разломило. Федосью разбужу, пусть и меня попользует и гостя нашего».

– Кто он? – монах проводил глазами богатырскую спину.

– Федор Вельяминов, ближний боярин царя Ивана Васильевича. Он вызволил тебя из тюрьмы монастырской.

Схватившись за грудь, монах осел на траву. Окликать в голос Вельяминова было нельзя, Башкин рванулся следом.

– Федор Васильевич, зови скорей Федосью Никитичну. У него, кажись, рана открылась.

– К попам не приходите, молебнов не творите, молитвы их не требовати, не кайтесь, не причащайтесь… Записала?

– Записала, – Феодосия взглянула на своего тезку. В ярком свете летнего утра, в просторной горнице под крышей терема, на богато вышитых подушках, Феодосий Косой казался особенно изможденным.

Синяки и ссадины зажили, но лицо его по-прежнему покрывала мертвенная бледность. Узник провел в монастырском подвале почти год. Двигаться Косому было тяжело. Раны, хоть и подлеченные Феодосией, продолжали его тревожить. Писать он пока не мог. Игумен Свято-Андрониковского монастыря, найдя в его клетке грамоты, велел переломать Косому пальцы на правой руке.

Кости срослись неправильно. Даже несколько минут письма доставляли Феодосию невыносимую боль. Кривясь, он, все равно, сжимал в кулаке перо. Боярыня велела ему, сколь возможно, шевелить пальцами и учиться писать левой рукой, на всякий случай.

– У батюшки моего так по молодости случилось, – Феодосия рассматривала его изувеченную руку.

– Шли они в караване лодей на Ладоге, и грянул шторм. Батюшка бросился к парусу. Ветром мачту повалило и руку ему прижало. Кости ему раздробило, как тебе. Батюшка мой кормщик знатный, куда ему без руки лодьей править. Сделали лубок, а как кости срослись, он руку упражнял, как ты сейчас. Сначала немного, а потом больше и больше. Еще песок речной в печи грел, насыпал в мешочек холщовый, и к руке прикладывал. Дак через год он опять лодьи водил. Надо и мне тебя песком полечить. Еще бы спосылать в Русу, что у нас в земле Новгородской. Там целебная грязь есть, коя поможет тебе.

– Как это грязью лечиться? Той, что под ногами? – удивился Феодосий.

– Сие грязь особая, – отозвалась боярыня, – ее в озерах да болотах собирают, а на Белом море с берега промышляют. Поморы от всех болезней ей лечатся.

– Отдохнул я, давай дальше писать, – попросил Феодосий: «Мыслей у меня в голове много, успеть бы все сказать. Еще бы рука заработала, а то ты, боярыня, хозяйство забросила, пока за мной ухаживала».

– Хозяйство что, – отмахнулась Феодосия, – оно у меня налаженное, ровно по колее катится, а твои слова не каждый день услышишь.

– Темиамом не кадитеся, на погребении от епископов и попов не поминатися, ибо есть они жрецы идольские и учителя ложные…

Перо заскрипело по бумаге.

Выйдя из подвала, где дьяк Иван Федоров налаживал печатный стан, Федор Вельяминов вдохнул полуденный городской воздух.

– Хорошо у нас! – потянулся боярин: «Думаешь, Степа, может, за морем и лучше, однако, как оглянешься, дак поймешь, нету места краше Москвы».

Степан вытирал испачканные руки. С разрешения дьяка излазил он весь печатный стан, разбираясь в его устройстве.

– Знаю, знаю, – хлопнул его по плечу Федор: «Свадьбу отгуляем, ты дружка, куда без тебя, и отправишься к моему тестю, Судакову Никите Григорьевичу, в Новгород. С отцом твоим я говорил, он не против».

– Правда? – восторженно, еще по-детски, спросил Степан.

– Не навсегда, – рассмеялся Вельяминов: «Ежели в Новгороде девицу какую приглядишь, придется ее на Москву везти. Ты наследник, усадьбы ваши здесь, не получится у тебя на север переехать».

– Дак не за девицами я, – покраснел юноша: «Мне б на лодьях походить, понять, как делается сие. Может, Никита Григорьевич меня и на Белое море отправит. На севере, говорят, поморы к норвегам на настоящих морских судах ходят».