Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий

– Ворона с ним соглашалась… – Эйтингон, внимательно, просматривал американские записи Вороны, – но энергетические станции нас интересуют меньше всего, по крайней мере, сейчас… – сидя в строго охраняемом коттедже, в дебрях Печорлага, на Северном Урале, Ворона, наотрез, отказывалась работать. Кроме набросков, сделанных на московской даче, женщина больше не подносила пера к бумаге:

– То есть она подносит, – желчно сказал себе Эйтингон, – она составляет учебник арифметики, для малышей… – Ворона, казалась, издевалась над советским правительством и товарищем Сталиным, прохлаждаясь в благоустроенном особняке, с каминами, на берегу озера:

– Рядом какие-то якобы священные места, для местных жителей, – зевнул Эйтингон, – гора, на которую нельзя подниматься. Чушь, шаманские суеверия… – Наум Исаакович себя суеверным человеком не считал. Тем не менее, он появился на новый год в поселке Де-Кастри один. Несмотря на распоряжение, отправленное Саломее, проклятый инвалид Гольдберг оставался в живых. Девушка сообщила, что Ягненок запечатал палату госпиталя Ротшильд-Хадасса, в Иерусалиме, где лежал калека:

– Он боится мести, со стороны Лехи… – читал Эйтингон расшифрованные строки, – к Монаху никого не подпускают, и готовят ему отдельно… – ходить инвалид не мог, но от паралича рук почти избавился:

– Он пока не разговаривает, – кисло подумал Эйтингон, – но Саломея сообщила, что он все слышит. Тетя ей рассказывает о госпитале… – доктору Горовиц, одной из немногих, брат разрешил навещать Гольдберга:

– Еще в палату пускают его лечащих врачей, и руководство ишува… – Эйтингон сдержал ругательство, – в котором у нас агентов нет… – он, в очередной раз, подумал, что вербовка Рыжего могла бы принести связи в будущем правительстве Израиля:

– Он с детства знает Бен-Гуриона, он вхож в самые высшие круги страны, если можно так выразиться… – Рыжий, вкупе с великим архитектором, Федором Петровичем Воронцовым-Вельяминовым, и остальными беглецами, бесследно исчез. Эйтингон велел каждый день подавать сведения о бандитских вылазках, в Прибалтике и на Западной Украине. Радиограмм приносили столько, что бумаги загромождали стол, но следы Волка и его товарищей по оружию, как мрачно говорил Эйтингон, пропали:

– Матвей, впрочем, написал, что его светлость и Питер благополучно добрались до Лондона… – с хрустом прикончив конфетку, Эйтингон закурил «Мальборо», – наверняка, мерзавцы воспользовались помощью бандитов… – лесным братьям, как себя называли партизаны в Прибалтике, и украинским националистам отвешивали сроки в четверть века лагерей. Наум Исаакович, искренне, желал, чтобы все они передохли:

– Мы раздавим подонков, получающих деньги с Запада… – министр Берия, на каждом совещании, напоминал о важности укрепления государственных границ СССР. Восточная Европа плясала под дудку Советского Союза. Оставались страны Переднего Востока и Азия. На обитом бархатом диване, рядом с Эйтингоном, лежала еще одна папка. Стряхнув пепел, он поморщился:

– Не сейчас. Лучше я подумаю о приятном деле… – приятным были летние испытания атомных бомб, на атолле Бикини. Генерал Горовиц заведовал подготовкой проекта. Военно-морской флот хотел узнать, как новое оружие действует на корабли:

– Понятно, как, – хохотнул Эйтингон, получив радиограмму, из посольства в Вашингтоне, – от развалин и следа не останется, если судна поместят в эпицентре взрыва… – официально, корабли пригоняли на испытания пустыми, или с подопытными животными. Матвей сообщил, что на одном из судов, тайно, помещают японских военнопленных:

– У американцев появились хорошие данные, по лучевой болезни, – задумался Эйтингон, – надо передать досье Кардозо, пусть займется… – из Усть-Каменогорска Наум Исаакович летел дальше, в столицу Казахской ССР. В Алма-Ате его ждали пять тщательно отобранных аспиранток, биологов или врачей. На остров можно было привезти только одну из них. Ошибка грозила тем, что девушку пришлось бы подводить под расстрельную статью. Не желая ненужной канцелярщины, Эйтингон предложил профессору сделать короткие киноленты, с каждой девушкой:

– Им объяснят, что снимают документальный фильм, – он улыбнулся, – я подготовлю субтитры, вы поймете сказанное… – до него донесся недовольный голос Кардозо:

– Какая разница, что она говорит? Она мне нужна не для разговоров… – Наум Исаакович надеялся, что выбранная профессором аспирантка, с ним уживется:

– Во всех отношениях, так сказать. Хорошо, что мальчик на испытания не один едет… – на операцию «Перекресток» приглашалась советская делегация, куда Эйтингон включил и людей с Лубянки. Военно-морской флот отправлял на атолл Дебору, как начальника отдела шифров:

– Ребенка она в тропики не берет, оставляет в Нью-Йорке… – Эйтингон задумался, – можно было бы изящно все провернуть… – заикнувшись о возможном исчезновении Паука и Деборы с атолла, он услышал холодный голос министра:

– Иосиф Виссарионович считает, что Паук должен остаться на западе, пока у Советского Союза не появится бомба… – до этого, с упрямством Вороны, кажется, было еще далеко:

– Наверняка, в камере она снюхалась с дочерью Кукушки… – о пропавшей Марте думать совсем не хотелось, – но не пытать же, великого физика… – по донесениям из ее лесного уединения, великий физик завтракала парижскими сырами и составляла арифметические задачи для дошкольников:

– Рано или поздно терпение товарища Сталина иссякнет, – вздохнул Эйтингон, – и тогда я ей не позавидую… – под крылом торчали трубы заводов, самолет шел на посадку:

– Очень хорошо, что я здесь недолго пробуду… – Эйтингон бросил взгляд на серый, скованный льдом, унылый город, – проверю, как идет строительство, и встречусь с этим борцом за свободу… – не открывая вторую папку, он смежил веки.

На вилле поставили большую, пахнущую морозной свежестью елку, увенчанную пятиконечной звездой. Они пили «Вдову Клико», Роза получила бриллиантовый браслет, с кроваво-красными рубинами. Камни переливались на тонком запястье женщины, стройную шею окутывал палантин, из баргузинского соболя. В гостиной пахло рождественской выпечкой. Повар при вилле, японец, до войны работал в дорогом токийском отеле. Он приготовил торт, с пьяной вишней, миндальную коврижку, и домашнее мороженое.

Эйтингон привез Розе корзины с зимними яблоками и грушами. Девочкам полагались серебряные погремушки, от Тиффани. От няни Роза, небрежно, отказалась:

– Фрау Луиза… – так звали личную горничную, – и я, справляемся, месье Нахум… – об отце девочек Наум Исаакович, разумеется, ничего не говорил, а Роза не спрашивала.

Он провел на берегу Татарского пролива две недели. Девчонок различить было невозможно, но Роза знала, кто из дочерей спит, а кто плачет: