Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

– Он отрастит бороду и меня заставит платок надеть. Запретит мне играть, запрет на кухне… – она вспомнила ласковый голос Максимилиана:

– Я всегда буду гордиться тобой, любовь моя. Ты станешь великим музыкантом… – Циона, твердо, сказала себе:

– Пока я жива, никогда такого не случится. Но и Блау пока жив… – когда тетя дала ей и Блау свою группу, девушка обрадовалась. Циона редко брала на руки Фриду, стараясь не думать о ребенке, как о дочери. Она, все равно, вздрагивала, заслышав голос малышки, видя легкие, рыжие волосы, большие, голубые глаза. Девочке шел пятый месяц. По словам тети, скоро у нее должен был прорезаться первый зуб:

– К тому времени мы твоих братьев из монастыря заберем, и с тамошними ребятишками пойдем на юг, – обещала Эстер ребенку.

В конце лета Авраам предполагал оказаться в Стамбуле, а дальше, как смеялся дядя, все было просто. Циона отводила глаза от изящно сложенной, хрупкой девочки:

– Словно куколка. Тетя сказала, что она высокой вырастет, в него, и в меня. То есть в тетю и дядю Авраама… – Фрида напоминала отца.

– Тетя все видит, она знала Максимилиана… – имени фон Рабе никто не упоминал. Для всех Фрида была дочерью Судаковых:

– Если я украду Фриду, и убегу… – ночами, мучительно, думала Циона, – я больше не вернусь в Израиль, и семья мне не поможет. Блау меня на весь мир ославит, как подстилку нациста. Таким, как он, нельзя дорогу переходить… – услышав, что Циона хочет навестить синагогу Белого Аиста, Блау, недовольно, буркнул:

– Зачем? Провизия у нас есть. Командир велела в городе не показываться… – заброшенный амбар стоял в лесу, в десятке километров от окраины:

– Мы через два дня в Требнице окажемся… – поставив на колени легкую миску, Копыто шумно хлебал гороховую кашу, со остатками сала, – незачем тебе одной болтаться. Тем более, ты города не знаешь… – Циона сослалась на то, что в монастыре может не быть своей провизии:

– Надо сделать запасы, на дорогу… – забрав у Блау пустую миску, она щедро оделила его еще одним половником, – у нас два десятка человек, а в группе двести… – Циона знала, что Блау, в ее отсутствие, никуда не двинется:

– Он отвечает за бойцов. У него на руках женщины, с детьми… – по дороге к Ратушной площади, Циона проходила мимо плакатов, о розыске тети:

– Если она и Авраам погибнут, – промелькнуло у девушки в голове, – я заберу Фриду, воспитаю ее. Но девочка никогда не узнает, что я ее мать… – она замедлила шаг:

– Нельзя. Тетя и дядя воевали против русских, но мне они ничего плохого не сделали. Нельзя говорить, что они здесь. Блау, только Блау. Я хочу от него избавиться, навсегда… – в Израиле господин Нахум обещал Ционе, что его, немедленно, найдут:

– Просто скажите, что вам нужен товарищ Котов, в любом расположении советских войск… – он весело улыбнулся:

– Это мой псевдоним, если можно так выразиться. Меня известят, что вам нужна помощь, и я обо всем позабочусь… – Ратушную площадь расчистили от камней. Над башенками играл розовый, слабый рассвет. Прохладный ветер гонял по разбитой брусчатке мусор, обрывки плакатов, старые окурки:

– Я ничего плохого не делаю… – Циона остановилась, – я только хочу стать свободной, от него… – закутавшись в серый платок, она пошла к ступеням, где, рядом с польским знаменем, развевался флаг СССР.

Изящная ложечка едва слышно позванивала о тонкий фарфор чашки.

На складах, в подвале ратуши, стояли десятки прочных ящиков, с заранее наклеенными ярлыками. Трофейные вещи держали здесь, в ожидании открытия железнодорожных путей, и первого поезда на восток, в СССР. Инженеры обещали восстановить сообщение на будущей неделе, что было очень на руку Науму Исааковичу.

Отхлебнув крепкого, трофейного кофе, он поднес к глазам цейсовский бинокль, тоже из вещей офицеров вермахта. На столике орехового дерева, в утреннем солнце, сверкал серебряный сервиз, дрезденской работы:

– Бедная девочка… – пробормотал себе под нос Наум Исаакович, – ходит в разбитых сапогах, похудела, побледнела. Посадила негодяя себе на шею… – за ранним завтраком Эйтингон отдал девочке белоснежный носовой платок. Крупные слезы падали на тонкую ткань. Саломея, всхлипывая, курила хорошую, американскую сигарету:

– Он уголовник, господин Нахум, вор и убийца. Фон Рабе держал его при себе, в Будапеште. Девочка вытерла припухшие, серые глаза:

– После покушения на фон Рабе, Блау вывез меня в Польшу. Он из Бреслау, он здесь все знает. Он меня принудил… – девочка опять разрыдалась, – принудил с ним жить. Он угрожал, что иначе выдаст меня гестапо… – Эйтингон, весело, подумал:

– Ей романы надо писать. Тискать, как в лагерях говорят. Отличные задатки, врет и не краснеет… – он не сомневался, что пан Копыто, как его звала Саломея, никакого отношения к гестапо не имел:

– Он болтался в Будапеште, ловил рыбку в мутной воде. Саломея не говорит, как с ним познакомилась… – Наум Исаакович, искоса, взглянул на большую грудь девушки, на стройные бедра, под холщовой, простой юбкой, – но понятно, что у нее горячая кровь. Дитя юга, как говорится. Тем более, в Палестине свободные нравы. Она решила развлечься, но не на того напала… – о докторе Горовиц и Рыжем Саломея, по ее словам, ничего не знала. Пан Копыто держал ее в горной деревне. Девушка шумно высморкалась:

– Сейчас он меня в Бреслау забрал. Он собирается на запад, в союзную зону оккупации. Господин Нахум, – на темных ресницах повисли прозрачные слезы, – пожалуйста, я прошу вас… – длинные пальцы дрожали, – я хочу вернуться домой, в Израиль… – Наум Исаакович уверил Саломею, что никаких препятствий он не видит:

– Пусть пока врет… – хмыкнул Эйтингон, – понятно, что Копыто ей никто, она его терпеть не может, но семью она не предаст. Это хорошо, нам нужны верные люди… – он не хотел посылать военных в деревню, где, по словам Саломеи, находился пан Блау:

– Нам торопиться некуда… – Эйтингон не отводил бинокля от Ратушной площади, – понятно, что компания доберется до Требница. Пусть обоснуются в монастыре, пусть Яша пристрелит поляка. Начнется погром, вмешается Красная Армия… – обсуждая план, на Лубянке, Лаврентий Павлович, одобрительно, заметил:

– Очень хорошо. Таким образом, мы удержим под контролем польскую милицию и военные силы. Как видите, товарищи поляки… – Берия, тонко, улыбался, – ваши граждане падки на провокации. Они находятся под влиянием буржуазных эмиссаров, недобитков, из бывшей Армии Крайовой. Кто, кроме них, мог организовать злодейское нападение на евреев, пострадавших от рук нацистов… – наставительно сказал Берия:

– Поэтому, наша обязанность, защищать гражданское население от инцидентов такого толка… – Наум Исаакович остался доволен будущей операцией.