Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

– У них даже тфилин остались, и талиты… – по виду тфилин и талитов он понял, что вещи всю войну пролежали где-то под землей. Самуил отводил глаза, от лагерных номеров, на худых руках мужчин:

– В Дахау нам номера не выбивали… – ему, внезапно, стало стыдно:

– Пока мы воевали в Африке и Италии, в Польше, сотнями тысяч, убивали евреев. Мы ничего не делали, даже пальцем не пошевелили… – в Германии майор Холланд рассказал Авербаху об отчетах, из Аушвица. Услышав его, в пекарне, Гольдберг кивнул:

– Мой товарищ ездил в Польшу, от Сопротивления, под видом ученого. Он и есть ученый, социолог, в университете преподает. Месье Мартен. Он говорил с людьми, бежавшими из Аушвица. С покойным Максимом, например… – Гольдбергу, все равно, казалось, что Самуил ошибается. Капитан Авербах рассказал о схватке, в тоннелях берлинского метро:

– Я знаю, что Отто погиб, а Максимилиан с Вороновым пропали, – вздохнул Эмиль, – майор Холланд написал нам, в Мон-Сен-Мартен. Но Волк… – Гольдберг, нарочито аккуратно, помешал немецкий желудевый эрзац, – Волк не такой человек, чтобы умирать… – Эмиль помнил упрямые, яркие голубые глаза русского:

– Мишель отправился Лауру искать, и тоже погиб, или без вести пропал. Я бы ради Розы пешком в Сибирь пошел, и даже дальше… – Эмиль, сварливо, напомнил себе, что здесь, на оккупированной русскими территории, можно и не ходить пешком в Сибирь:

– Меня и так на восток отвезут, за казенный счет, в товарном вагоне… – эрзац был жидким, разбавленным, – НКВД не зря готовит списки, на выселение… – о списках Авербах узнал от евреев, собравшихся на миньян. Капитан пожал плечами:

– У страха глаза велики, Эмиль. Они вообще… – Самуил помолчал, – вообще… – он попытался и не смог найти слово для увиденных им евреев:

– Они словно руины… – пришло в голову Авербаху, – как здесь, в Бреслау. От Польши и от евреев ничего не осталось… – на службе он не разговаривал с собравшимися. Перелистывая старый, потрепанный молитвенник, с подозрительными пятнами на страницах, Самуил рассматривал самодельный, из грубого дерева, ковчег завета:

– Свиток Торы тоже сохранился. Наверное, его спрятали, зарыли. Евреев больше нет… – внезапно понял он, – как древних египтян, или греков. Нас будут изучать, историки, археологи, но нас больше нет… – он вспомнил девушку, в разоренной, флорентийской синагоге:

– Она кричала, что мы виноваты. Кровь евреев на наших руках… – Самуил, невольно, посмотрел на свои длинные пальцы, – она говорила, что ее дети не будут евреями, и она рада такому… – после молитвы, за чашкой благотворительного чая, Авербах услышал, что Варшаву сравняли с землей, что в лагерях немцы загоняли людей в газовые камеры, а надзиратели, русские из Травников, разрывали детей пополам, на глазах у матерей:

– Но Краков Штерна спасла… – его собеседник закашлялся, почти шепча, – ее отряд перерезал немецкий кабель, и город не взорвали. Они уводили в горы евреев, с фабрик Шиндлера… – где сейчас была Штерна, или Шиндлер, никто не знал. Имени профессора Кардозо Авербах тоже не услышал.

В пекарне пахло теплым хлебом. У прилавка толпились русские солдаты, и поляки, с красно-белыми повязками, на рукавах гражданских пиджаков:

– Это добровольная милиция… – хмуро заметил Самуил, – сейчас все к советской кормушке побегут. Ты думаешь, что случится депортация… – они с Монахом перешли на «ты». Эмиль разломил булочку:

– Я похожую выпечку дома ел… – Монах коротко улыбнулся, – повар в танковой части, освободившей Мон-Сен-Мартен, был еврей, с Нижнего Ист-Сайда. Он до войны в кошерной булочной работал. Он для нас бублики пек, то есть бейглы, и белостокские булочки. Именно такие, с луком… – Эмиль вытер губы носовым платком.

Оглянувшись на очередь у прилавка, он велел:

– Пошли. Пока документы у нас не проверяли, но лучше не попадаться на глаза новым властям… – Гольдберг понял, что ведет себя так же, как в оккупированной Бельгии:

– Быстро я все вспомнил, – невесело подумал Эмиль, – но с освобождения и полугода не прошло. Я ничего не забыл… – он, немного, волновался за жену, но успокоил себя:

– Роза тоже ничего не забыла. И она очень осторожна. Хотя она опять вызывающий костюм надела… – жена уехала в Требниц в знакомом костюме, цвета спелых ягод, и блузке пурпурного шелка. Эмиль почувствовал мгновенную, острую тоску:

– Она утром такая красивая была. И ночью, и вечером тоже. Она всегда красивая, моя Роза… – оказавшись за два разрушенных переулка от булочной, он, наставительно сказал:

– Меньше откровенных разговоров на публике, Самуил. Ты не знаешь, кто, по соседству, понимает французский язык. Тем более… – Гольдберг пристроил под мышкой пакет с выпечкой, – я тебе говорил, что Роза вчера на работника их гестапо нарвалась. То есть НКВД… – Авербах вскинул на плечо вещевой мешок, со скрипкой Гварнери:

– Они все-таки союзники, Эмиль. Не надо… – Монах остановился:

– Я не имею в виду честных людей. Твари… – Гольдберг скривился, – они везде твари, это не зависит от формы. Хорошо, что ты в советскую администрацию не ходил. Письмо письмом… – Авербах показал ему конверт, – но лучше мы миссию оставим на серой стороне, как выражается наш общий знакомый, полковник Горовиц… – Эмиль подумал:

– Меир молодец. С немцами надо себя вести так, как он делал, в Доре-Миттельбау. Я поеду на открытый процесс, дам показания. Я посмотрю в лицо тем, кто сядет на скамью подсудимых, тем, кто хотел нас уничтожить… – вслух, он заметил:

– Насчет смерти нашего народа, ты меня прости, но это чушь. Есть Израиль, то есть он скоро появится… – Эмиль подмигнул Авербаху, – и мы с Розой из Мон-Сен-Мартена никуда не денемся. Это наш дом, и так будет всегда, – твердо завершил Монах, – но в Израиль, я, конечно, съезжу. Только сначала мы найдем Звезду, ее детей и твою семью… – Авербах показал ему скрипку Гварнери:

– Я инструмент мальчику отдам… – нежно улыбнулся Самуил, – Генрику. Ему семь лет сейчас. Мне в его возрасте тоже руку ставили. Я его в последний раз годовалым видел, Эмиль. Его и мою жену… – Гольдберг подумал о Розе и будущем ребенке:

– Моя вина, что я Элизу и будущее дитя тогда не уберег. Но сейчас ничего не случится, осенью мы увидим малышку. Роза мне не говорит ничего, но она просто суеверная… – Роза одергивала Эмиля, когда пришивала пуговицы на его пиджаке:

– Когда шьют на тебе, надо молчать, милый. Иначе память зашьешь… – впереди показалась вывеска «Польского двора». Эмиль повернулся к Авербаху:

– Я больше, чем уверен, что нас ждет телеграмма, от мадам Лувье… – он поднял бровь, – моя жена обещала сообщить о посещении католической святыни… – Монах сверился с часами:

– Обеденное время на дворе, утренняя месса прошла… – так оно и оказалось. Роза послала телеграмму на французском языке. В вестибюле пансиона было тихо. Передав месье Лувье конверт, хозяин заметил: