Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй

– Это моя мама… – тихо сказала она, – она меня привела в сборный пункт… – мать девочки, католичка, до войны развелась с ее отцом, евреем. Когда брюссельское гестапо объявило об очередной депортации, женщина оставила дочь на вокзале. Девочка смотрела на рисунок:

– А это мой папа. Мы с ним в поезде встретились… – от старшего священника Элиза услышала, что отец девочки подкупил железнодорожного служащего. Малышку спрятали в багажном вагоне, и вынесли оттуда в одном из чемоданов. Девочка вздохнула:

– Папу они увезли, мадам Дельпи. Пять сотен человек уехало… – она помолчала:

– Может быть, я когда-нибудь увижу папу… – о матери девочка ничего не говорила.

– Они оправятся… – Элиза сглотнула слезы, – война закончится, вернутся их родители… – треснула сухая ветка под ногой. Монах обернулся:

– Шумите, мадам Кардозо, – весело заметил доктор Гольдберг, – сразу видно, вы по лесу обычно не бродите…

Летом, собравшись с силами, Элиза рассказала ему о предательстве бывшего мужа. Ей было стыдно, за Давида. Гольдберг, тяжело, вздохнул:

– Я думал о подобном, мадам Кардозо. Ваш муж… Профессор Кардозо видел меня, в подвале. Но я не мог поверить, что еврей, коллега, способен… – отвернувшись, Гольдберг чиркнул спичкой:

– Мне очень, очень жаль. Ваши родители… – он курил, глядя в сторону, – спасли меня, мадам Кардозо… – Элиза, легонько, коснулась его руки:

– Простите меня. И не будем больше об этом, пожалуйста.

Элиза натерла остатки сыра, на чугунную сковородку:

– И не говорили. Правильно, что подобное вспоминать, все в прошлом… – сыр плавился. Она зевнула:

– Хорошо, что я тоже поспала. Как тогда, у ручья… – она помнила свой задыхающийся шепот:

– Я не знаю, не знаю, что со мной. Нельзя, я не могу… – корзинка выпала из рук, желуди посыпались на мягкую, покрытую мхом землю:

– Это я не могу… – Эмиль целовал ее, – я с лета о тебе думаю. Каждый день, Элиза, каждый день. Ночью работаю, а днем думаю… – они проспали, обнявшись, под его курткой, несколько часов. Журчал ручей, в кронах деревьев перекликались птицы.

Элиза дремала, ловя его ласковый голос:

– Я всегда буду думать о тебе, всегда. Пока я жив… – она стояла у плиты в одной накинутой на плечи блузке. Теплые руки обняли ее, сзади:

– Я проснулся от голода… – он поцеловал маленькое ухо, – я всю неделю жду твоих блинов. Мы с ребятами все за несколько минут съедаем… – Элиза готовила ему пакет, с домашними блинами, или оладьями. Эмиль усмехался:

– Нас в шахте пять десятков человек. Каждый получает, понемногу… – вынув из ее рук лопаточку, он отставил сковородку:

– Все потом… – Элиза закрыла глаза, оказавшись на кухонном столе:

– Я и не знала, что так можно. Тогда, в первый раз, я боялась, что он останется недовольным… – муж всегда выговаривал ей, если, приезжая из путешествия, заставал Элизу, как он выражался, неухоженной:

– Женщина обязана быть привлекательной для мужа, – наставительно говорил профессор Кардозо, – я много раз указывал на то, что мне нравится… – когда Элиза, робко, попыталась что-то сказать, Гольдберг удивился:

– Я тебя люблю… – он обнимал Элизу, – как мне может что-то не нравиться? Я вообще о таком не думаю, а думаю о том, чтобы тебе стало хорошо… – блузка соскользнула с плеч. Элиза закусила губу:

– Иди, иди ко мне, милый… – за окном почти стемнело.

Эмиль подогрел ей тосты, сварил кофе, и взбил молоко, в пышную пену. Он всегда уходил раньше. Оставаться на квартире, во время сеанса связи, было непредусмотрительно. После передачи Элиза убирала рацию под половицы, и уезжала в Мон-Сен-Мартен, последним дизелем.

Эмиль поцеловал ее:

– У тебя молоко на носу. Ешь, пожалуйста, не подсовывай мне гренки. Я хорошо питаюсь… – Элиза, все равно, положила в его портфель пакет с блинами. Женщина улыбнулась:

– Великий пост той неделей начинается. Я детям хворост сделаю, оладьи, с шоколадным соусом… – она кивнула на чашку:

– Я помню такой кофе, с довоенных времен, когда мы в Италию ездили… – удерживая ее на коленях, Гольдберг отпил из чашки:

– Когда Гитлера и Муссолини вздернут на одной виселице, – весело сообщил Эмиль, – мы с тобой навестим Италию. С тобой и детьми. Будешь бегать по церквям, а я собираюсь пить капучино, на солнышке, и кормить детей мороженым, на завтрак, обед и ужин… – они не обсуждали, что случится после войны. Элиза не упоминала на исповеди, что видится с Эмилем. Священник понятия не имел, кто отец ее ребенка. Даже в Мон-Сен-Мартене надо было соблюдать осторожность:

– Потом разберемся, – Гольдберг вдыхал запах лаванды, – сходим в мэрию, поженимся. В первый день после войны, обещаю. Все устроится… – он хмыкнул:

– Великий пост, моя милая, лучшее время для паломничества в базилику святой Терезы, в Лизье. Собирайтесь. Пусть пока кто-нибудь из поселка твое место займет. В следующую субботу отправишь радиограмму в Лондон, они предупредят Маляра… – Элиза вздохнула, но спорить не стала:

– Эстер бы с ним согласилась… – она одевалась, в маленькой ванной, – мальчикам в Лондоне безопаснее. Маргарите тоже, и новому малышу… – Элиза замерла: «Интересно, сын или дочка родится?». Она поймала себя на улыбке:

– Эмиль хочет много детей. После войны останемся в Мон-Сен-Мартене. Виллем обрадуется, что я по любви замуж вышла. Отстроим замок, Виллем будет служить, в церкви, Эмиль к практике вернется… – стоя на площадке, она, как обычно, перекрестила Гольдберга. Элиза делала это украдкой, хотя Эмиль, много раз, говорил ей:

– Ничего страшного, любовь моя. В нашем деле любая помощь пригодится.

Она обошла маленькую квартирку:

– Эмиль всегда посуду моет, не разрешает мне убирать. Он отлично готовит. Даже не ожидаешь, от мужчины… – окно гостиной, с потрепанным диваном, выходило на Маас. Элиза посмотрела на огоньки порта:

– Все будет хорошо. В Лондоне дядя Джованни, миссис Клара, они о нас позаботятся… – встав на колени, Элиза подцепила кухонным ножом половицу. В Блетчли-парке знали, кто работает на передатчике. Выйдя в эфир на радио Монаха, Элиза представилась, объяснив, что амстердамская точка потеряна, и передачам оттуда верить нельзя. Эстер учила ее, что радист обязан, в случае опасности, первым делом избавиться от передатчика:

– Иначе с него погонят дезинформацию… – мрачно объяснила женщина. Элиза сидела на диване, в наушниках, выстукивая ключом свои позывные:

– Монах, Монах, это Монах, сеанс для центра… – она услышала лай собаки, на лестнице, дверь затрещала. Схватив передатчик, Элиза успела швырнуть его в окно. Зазвенело разбитое стекло, до нее донесся плеск воды:

– Хорошо… – облегченно подумала Элиза, сдернув с головы наушники. Тайник в половицах остался открытым. Овчарка рвалась с поводка, облаивая ее, Элиза заставила себя не бледнеть, глядя на серо-зеленую форму гестаповцев. В окно подул холодный ветер, зашелестев страницами блокнота. Холеная рука забрала у нее наушники. Барбье осмотрел ее с ног до головы: