Владимир Богораз - Чукотскіе разсказы [Старая орфография]

Холодный вечеръ наступалъ послѣ одного изъ особенно безпокойныхъ дней. Солнце такъ низко опустилось на острую верхушку круглой сопки, вырѣзывавшуюся на западѣ въ просвѣтѣ горныхъ цѣпей, что можно было опасаться, чтобы оно не зацѣпилось за одинокое сухое дерево, Богъ вѣсть какимъ образомъ забравшееся туда и походившее издали на жесткій волосъ, вставшій дыбомъ на окаменѣвшей щекѣ. На вершинахъ поближе уже начиналъ куриться черный туманъ, похожій на дымъ отъ неразгоравшагося костра. Стадо безпокойно ходило по пастбищу, отбиваясь отъ насѣкомыхъ и неутомимо порываясь убѣжать на сосѣднія скалы. Кутувія бѣгалъ взадъ и впередъ, заставляя возвращаться наиболѣе упрямыхъ оленей. «Го-го-гокъ! гокъ! гокъ!» — слышались его рѣзкіе крики, гулко отражаемые далекимъ горнымъ эхомъ. Каулькай растянулся на землѣ, положивъ камень подъ голову, и спалъ мертвымъ сномъ. Среди этихъ дикихъ камней его неподвижная фигура тоже казалась каменной. Кажется, землетрясеніе не могло бы разбудить его. Они чередовались съ Кутувіей, для того, чтобы отдохнуть часъ, другой. Дольше этого управляться со стадомъ было не подъ силу одному человѣку. Эуннэкай сидѣлъ на шкурѣ, подогнувши ноги, и чинилъ обувь брата, изорванную ходьбою по острымъ камнямъ, ожесточенно дѣйствуя огромной трехгранной иглой, въ ухо которой могъ бы пройти даже евангельскій верблюдъ, и грубой ниткой, ссученной изъ сухожилій. Окончивъ работу, онъ тоже растянулся на землѣ, опираясь головой на свою неизмѣнную котомку.

— Эуннэкай! — окликнулъ его знакомый голосъ, и онъ почувствовалъ въ своемъ боку изрядный толчокъ жесткаго носка изъ моржевой кожи, крѣпкаго, какъ дерево.

Эуннэкай поднялъ голову и посмотрѣлъ вверхъ заспанными глазами. Надъ нимъ стоялъ Кутувія, опять подогнавшій оленей къ самому мѣсту ночлега.

— Полно тебѣ спать! — сказалъ Кутувія. — Ты, какъ Лѣнивый малютка, и днемъ спишь, и ночью спишь! Скоро на твоихъ бокахъ сдѣлаются язвы отъ лежанія!

— Эгей! — сказалъ Эуннэкай, готовый снова опустить голову на изголовье. Онъ чувствовалъ себя хуже обыкновеннаго.

Но Кутувія угостилъ его вторымъ толчкомъ, еще крѣпче перваго.

— Встань! встань! — кричалъ онъ повелительно. — Зачѣмъ я одинъ долженъ держать открытыми глаза, когда вы съ братомъ валяетесь на землѣ, какъ сурокъ около медвѣдя! — И, довольный своимъ остроуміемъ, сынъ Эйгелина отрывисто разсмѣялся.

— Эгей! — покорно повторилъ Эуннэкай и сѣлъ на оленьей шкурѣ, служившей ему постелью. Кутувія поддернулъ ногой другую шкуру, лежавшую поодаль, и тяжело опустился на нее.

— Худо, тяжело! — сказалъ онъ болѣе спокойно. — Кости моихъ ногъ опустѣли! Весь мозгъ высохъ! Цѣлый день я ни разу не садился съ этими оленями! Они не хотятъ стоять на мѣстѣ хоть бы минуту!

Эуннэкай посмотрѣлъ на стадо. Всѣ олени спокойно лежали на ровной площади пастбища. Нигдѣ не было видно ни одного комара.

— Не теперь, прежде! — сказалъ Кутувія, замѣтивъ его взглядъ. — Теперь хорошо! Тенантумгинъ пожалѣлъ таки насъ и послалъ большой холодъ. Комары валяются на землѣ, какъ сухая хвоя. Они не въ силахъ прокусить гнилой кожи налима. Теперь олени немного отдохнутъ!

Тѣло Кутувіи понемногу приняло горизонтальное положеніе. Глаза его стали слипаться.

— Если побѣгутъ, разбуди Каулькая! — черезъ силу выговорилъ онъ и смолкъ, какъ пораженный громомъ.

Эуннэкай поджалъ свои кривыя ноги и усѣлся поплотнѣе, посматривая на оленей глазами, еще не освободившимися отъ сна. Они тоже устали не менѣе пастуховъ и, пользуясь промежуткомъ благословеннаго холода, спали такимъ же крѣпкимъ сномъ, склонивъ головы на вытянутыя переднія ноги. Нѣкоторые телята лежали на боку, протянувъ въ разныя стороны свои тонкія ножки и напоминая трупы, брошенные на землю. Желтый Утэль усталъ больше всѣхъ. Ему приходилось весь день бѣгать за табуномъ на трехъ ногахъ: четвертая была заткнута за веревочный ошейникъ для обузданія его хищныхъ инстинктовъ по отношенію къ телятамъ и хромымъ пыжикамъ. Въ настоящую минуту онъ лежалъ на обычномъ мѣстѣ своихъ отдыховъ, свернувшись въ клубокъ и прижавшись спиной къ ногамъ Каулькая, котораго онъ считалъ своимъ хозяиномъ, хотя, собственно говоря, принадлежалъ Кутувіи.

Эуннэкай чувствовалъ себя очень плохо. Грудь его мучительно ныла. Ему казалось, будто кто-то сдавливаетъ ее съ боковъ. Отъ этого давленія боль ударяла въ спину и колола гдѣ-то сзади. Даже дышать ему было трудно и каждый вздохъ выходилъ съ хрипомъ изъ его открытаго рта. Онъ сидѣлъ скорчившись, протянувъ впередъ голову, опираясь основаніемъ спины объ свою котомку, и смотрѣлъ прямо передъ собой.

— Отчего я такой плохой? — думалъ онъ, — а Каулькай крѣпокъ, какъ большая лиственница у подошвы скалы. И Кутувія крѣпокъ, какъ камень, обросшій мхомъ! Только я плохой, слабый!.. Затѣмъ Тенантумгинъ создалъ меня такимъ худымъ? Хоть бы немножко иначе! Чтобъ грудь не болѣла и нога ходила прямо, какъ у людей!..

Эуннэкай вспомнилъ, что Кутувія назвалъ его лѣнивымъ Малюткой; но вѣдь Малютка не весь вѣкъ лежалъ на боку. Потомъ богъ сжалился и сдѣлалъ его настоящимъ человѣкомъ. А можетъ и надъ нимъ сжалится… Вдругъ прилетитъ ворономъ, ударится объ землю, станетъ человѣкомъ и скажетъ: «Вставай, Эуннэкай! Полно тебѣ лежать на одномъ мѣстѣ, какъ охромѣлый пыжикъ! Ходи и ты, какъ человѣкъ!» И поправитъ его больную грудь и кривую ногу, и дастъ ему высокій станъ и пригожее лицо, красивую одежду изъ бѣлыхъ шкуръ, стадо пестрыхъ оленей, санки въ колокольчикахъ…

Эуннэкай поднялъ голову вверхъ и, видя ворона, пролетавшаго мимо, на минуту подумалъ, не Тенантумгинъ ли это. Но воронъ пролетѣлъ дальше, даже не посмотрѣвъ на Эуннэкая.

Эуннэкай снова посмотрѣлъ передъ собой долгимъ взглядомъ. Рядъ круглыхъ сопокъ предъ его глазами курился густымъ чернымъ туманомъ, который свивался въ огромные клубы и медленно ползъ внизъ, наполняя долину. «Словно костры!» — думалъ Эуннэкай. Но этотъ дымъ такой холодный и мокрый. Отъ него грудь Эуннэкая всегда болитъ сильнѣе, и глаза отъ него слипаются… слипаются… слипаются…

Дальше Эуннэкай уже не думалъ. Сонъ, его истинный властитель, пришелъ такъ же внезапно, какъ всегда, и завладѣлъ его существомъ.

Сверхъ обыкновенія, Эуннэкаю приснился сонъ. Ему снилось, что Тенантумгинъ услышалъ его жалобы, но отнесся къ нимъ совершенно иначе, чѣмъ онъ имѣлъ право надѣяться. Божественный Воронъ, тотъ самый, который когда-то училъ своей каркающей рѣчи поколѣнія людей, лишенныхъ слова, — съ раскрытымъ клювомъ, широко простертыми крыльями и заостренными когтями, прилетѣлъ и прокричалъ у него надъ ухомъ.

— «Тебѣ не нравится больная грудь и кривая нога? Ты, негодникъ!.. Ругаешь шатеръ, въ которомъ живешь! Не надо ничего! выходи вонъ!» Эуннэкай почувствовалъ, какъ всѣ шесть увыритовъ, составляющихъ его душу, покинули бренную земную оболочку и, дѣйствительно, вышли всѣ. Пять увыритовъ улетѣли въ разныя стороны, какъ испуганныя птицы, но одинъ остался. То онъ, онъ самъ, Эуннэкай. Онъ сталъ совсѣмъ крошечнымъ («какъ ножовый черенъ», — мелькнуло у него въ головѣ) и ощущалъ необычайную легкость.