Александр Куприн - Яма - русский и английский параллельные тексты

All the year round, every evening- with the exception of the last three days of Holy Week and the night before Annunciation, when no bird builds its nest and a shorn wench does not plait her braid- when it barely grows dark out of doors, hanging red lanterns are lit before every house, above the tented, carved street doors. Круглый год, всякий вечер, - за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, - едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари. It is just like a holiday out on the street- like Easter. All the windows are brightly lit up, the gay music of violins and pianos floats out through the panes, cabmen drive up and drive off without cease. На улице точно праздник пасха:, все окна ярко освещены, веселая музыка скрипок и роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно подъезжают и уезжают извозчики. In all the houses the entrance doors are opened wide, and through them one may see from the street a steep staircase with a narrow corridor on top, and the white flashing of the many-facetted reflector of the lamp, and the green walls of the front hall, painted over with Swiss landscapes. Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами. Till the very morning hundreds and thousands of men ascend and descend these staircases. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам.

Here everybody frequents: half-shattered, slavering ancients, seeking artificial excitements, and boys-military cadets and high-school lads- almost children; bearded paterfamiliases; honourable pillars of society, in goldon spectacles; and newly-weds, and enamoured bridegrooms, and honourable professors with renowned names; and thieves, and murderers, and liberal lawyers; and strict guardians of morals-pedagogues, and foremost writers- the authors of fervent, impassioned articles on the equal rights of women; and catchpoles, and spies, and escaped convicts, and officers, and students, and Social Democrats, and hired patriots; the timid and the brazen, the sick and the well, those knowing woman for the first time, and old libertines frayed by all species of vice; clear-eyed, handsome fellows and monsters maliciously distorted by nature, deaf-mutes, blind men, men without noses, with flabby, pendulous bodies, with malodorous breath, bald, trembling, covered with parasites- pot-bellied, hemorrhoidal apes.	Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики - кадеты и гимназисты - почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности - педагоги, и передовые писатели - авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока; Ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами - брюхатые, геморроидальные обезьяны.
They come freely and simply, as to a restaurant or a depot; they sit, smoke, drink, convulsively pretend to be merry; they dance, executing abominable movements of the body imitative of the act of sexual love.	Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви.
At times attentively and long, at times with gross haste, they choose any woman they like and know beforehand that they will never meet refusal.	Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа.
Impatiently they pay their money in advance, and on the public bed, not yet grown cold after the body of their predecessor, aimlessly commit the very greatest and most beautiful of all universal mysteries- the mystery of the conception of new life. And the women with indifferent readiness, with uniform words, with practiced professional movements, satisfy their desires, like machines- only to receive, right after them, during the same night, with the very same words, smiles and gestures, the third, the fourth, the tenth man, not infrequently already biding his turn in the waiting room.	Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств -таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
So passes the entire night.	Так проходит вся ночь.
Towards daybreak Yama little by little grows quiet, and the bright morning finds it depopulated, spacious, plunged into sleep, with doors shut tightly, with shutters fixed on the windows.	К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах.
But toward evening the women awaken and get ready for the following night.	А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.

And so without end, day after day, for months and years, they live a strange, incredible life in their public harems, outcast by society, accursed by the family, victims of the social temperament, cloacas for the excess of the city's sensuality, the guardians of the honour of the family- four hundred foolish, lazy, hysterical, barren women.	И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
Chapter 2	II
Two in the afternoon.	Два часа дня.
In the second-rate, two-rouble establishment of Anna Markovna everything is plunged in sleep.	Во второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны все погружено в сон.
The large square parlor with mirrors in gilt frames, with a score of plush chairs placed decorously along the walls, with oleograph pictures of Makovsky's Feast of the Russian Noblemen, and Bathing, with a crystal lustre in the middle, is also sleeping, and in the quiet and semi-darkness it seems unwontedly pensive, austere, strangely sad.	Большая квадратная зала с зеркалами в золоченых рамах, с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расставленных- вдоль стен, с олеографическими картинами Маковского "Боярский пир" и "Купанье", с хрустальной люстрой посредине - тоже спит и в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной.
Yesterday here, as on every evening, lights burned, the most rollicking of music rang out, blue tobacco smoke swirled, men and women careered in couples, shaking their hips and throwing their legs on high.	Вчера здесь, как и каждый вечер, горели огни, звенела разудалая музыка, колебался синий табачный, дым, носились, вихляя бедрами и высоко вскидывая ногами вверх, пары мужчин и женщин.
And the entire street shone on the outside with the red lanterns over the street doors and with the light from the windows, and it seethed with people and carriages until morning.	И вся улица сияла снаружи красными фонарями над подъездами и светом из окон и кипела до утра людьми и экипажами.
Now the street is empty.	Теперь улица пуста.
It is glowing triumphantly and joyously in the glare of the summer sun.	Она торжественно и радостно горит в блеске летнего солнца.
But in the parlor all the window curtains are lowered, and for that reason it is dark within, cool, and as peculiarly uninviting as the interiors of empty theatres, riding academies and court buildings usually are in the middle of the day.	Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так особенно нелюдимо, как бывает среди дня в пустых театрах, манежах и помещениях суда.
The pianoforte glimmers dully with its black, bent, glossy side; the yellow, old, time-eaten, broken, gap-toothed keys glisten faintly.	Тускло поблескивает фортепиано своим черным, изогнутым, глянцевитым боком, слабо светятся желтые, старые, изъеденные временем, разбитые, щербатые клавиши.
The stagnant, motionless air still retains yesterday's odour; it smells of perfumes, tobacco, the sour dampness of a large uninhabited room, the perspiration of unclean and unhealthy feminine flesh, face-powder, boracic-thymol soap, and the dust of the yellow mastic with which the parquet floor had been polished yesterday.	Застоявшийся, неподвижный воздух еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, табаком, кислой сыростью большой нежилой комнаты, потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой был вчера натерт паркет.

Читать дальше