Антон Чехов - Жена - английский и русский параллельные тексты

Положиться на таких людей было нельзя, оставить мужиков на произвол судьбы было тоже нельзя, значит, оставалось покориться необходимости и самому заняться приведением мужиков в порядок. I began by making up my mind to give five thousand roubles to the assistance of the starving peasants. Начал я с того, что решил пожертвовать в пользу голодающих пять тысяч рублей серебром. And that did not decrease, but only aggravated my uneasiness. И это не уменьшило, а только усилило мое беспокойство. As I stood by the window or walked about the rooms I was tormented by the question which had not occurred to me before: how this money was to be spent. Когда я стоял у окна или ходил по комнатам, меня мучил вопрос, которого раньше не было: как распорядиться этими деньгами? To have bread bought and to go from hut to hut distributing it was more than one man could do, to say nothing of the risk that in your haste you might give twice as much to one who was well-fed or to one who was making. money out of his fellows as to the hungry. Приказать купить хлеба, пойти по избам и раздавать - это не под силу одному человеку, не говоря уже о том, что второпях рискуешь дать сытому или кулаку вдвое больше, чем голодному. I had no faith in the local officials. Администрации я не верил. All these district captains and tax inspectors were young men, and I distrusted them as I do all young people of today, who are materialistic and without ideals. Все эти земские начальники и податные инспектора были люди молодые, и к ним относился я недоверчиво, как ко всей современной молодежи, материалистической и не имеющей идеалов. The District Zemstvo, the Peasant Courts, and all the local institutions, inspired in me not the slightest desire to appeal to them for assistance. Земская управа, волостные правления и все вообще уездные канцелярии тоже не внушали мне ни малейшего желания обратиться к их помощи. I knew that all these institutions who were busily engaged in picking out plums from the Zemstvo and the Government pie had their mouths always wide open for a bite at any other pie that might turn up. Я знал, что эти учреждения, присосавшиеся к земскому и казенному пирогу, каждый день держали свои рты наготове, чтобы присосаться к какому-нибудь еще третьему пирогу.

The idea occurred to me to invite the neighbouring landowners and suggest to them to organize in my house something like a committee or a centre to which all subscriptions could be forwarded, and from which assistance and instructions could be distributed throughout the district; such an organization, which would render possible frequent consultations and free control on a big scale, would completely meet my views. But I imagined the lunches, the dinners, the suppers and the noise, the waste of time, the verbosity and the bad taste which that mixed provincial company would inevitably bring into my house, and I made haste to reject my idea.	Мне приходило на мысль пригласить к себе соседей-помещиков и предложить им организовать у меня в доме что-нибудь вроде комитета или центра, куда бы стекались все пожертвования и откуда по всему уезду давались бы пособия и распоряжения; такая организация, допускавшая частные совещания и широкий свободный контроль, вполне отвечала моим взглядам; но я воображал закуски, обеды, ужины и тот шум, праздность, говорливость и дурной тон, какие неминуемо внесла бы в мой дом эта пестрая уездная компания, и спешил отказаться от своей мысли.
As for the members of my own household, the last thing I could look for was help or support from them.	Что касается моих домашних, то ждать от них помощи или поддержки я мог меньше всего.
Of my father's household, of the household of my childhood, once a big and noisy family, no one remained but the governess Mademoiselle Marie, or, as she was now called, Marya Gerasimovna, an absolutely insignificant person.	От моей первой, отцовской, когда-то большой и шумной семьи уцелела одна только гувернантка m-lle Marie, или, как ее звали теперь, Марья Герасимовна, личность совершенно ничтожная.
She was a precise little old lady of seventy, who wore a light grey dress and a cap with white ribbons, and looked like a china doll. She always sat in the drawing-room reading.	Эта маленькая, аккуратная старушка лет семидесяти, одетая в светло-серое платье и чепец с белыми лентами, похожая на фарфоровую куклу, всегда сидела в гостиной и читала книгу.
Whenever I passed by her, she would say, knowing the reason for my brooding:	Когда я проходил мимо нее, она, зная причину моего раздумья, всякий раз говорила:
"What can you expect, Pasha?	- Что же вы хотите, Паша?
I told you how it would be before.	Я и раньше говорила, что это так будет.
You can judge from our servants."	Вы по нашей прислуге можете судить.
My wife, Natalya Gavrilovna, lived on the lower storey, all the rooms of which she occupied.	Моя вторая семья, то есть жена Наталья Гавриловна, жила в нижнем этаже, в котором занимала все комнаты.
She slept, had her meals, and received her visitors downstairs in her own rooms, and took not the slightest interest in how I dined, or slept, or whom I saw.	Обедала, спала и гостей своих принимала она у себя внизу, совсем не интересуясь тем, как обедаю, как сплю и кого принимаю я.
Our relations with one another were simple and not strained, but cold, empty, and dreary as relations are between people who have been so long estranged, that even living under the same roof gives no semblance of nearness.	Отношения наши были просты и не натянуты, но холодны, бессодержательны и скучны, как у людей, которые давно уже далеки друг другу, так что даже их жизнь в смежных этажах не походила на близость.

There was no trace now of the passionate and tormenting love -- at one time sweet, at another bitter as wormwood -- which I had once felt for Natalya Gavrilovna. There was nothing left, either, of the outbursts of the past -- the loud altercations, upbraidings, complaints, and gusts of hatred which had usually ended in my wife's going abroad or to her own people, and in my sending money in small but frequent instalments that I might sting her pride oftener. (My proud and sensitive wife and her family live at my expense, and much as she would have liked to do so, my wife could not refuse my money: that afforded me satisfaction and was one comfort in my sorrow.) Now when we chanced to meet in the corridor downstairs or in the yard, I bowed, she smiled graciously. We spoke of the weather, said that it seemed time to put in the double windows, and that some one with bells on their harness had driven over the dam. And at such times I read in her face:	Любви страстной, беспокойной, то сладкой, то горькой, как полынь, какую прежде возбуждала во мне Наталья Гавриловна, уже не было; не было уже и прежних вспышек, громких разговоров, попреков, жалоб и тех взрывов ненависти, которые оканчивались обыкновенно со стороны жены поездкой за границу или к родным, а с моей стороны - посылкой денег понемногу, но почаще, чтобы чаще жалить самолюбие жены. (Моя гордая, самолюбивая жена и ее родня живут на мой счет, и жена при всем своем желании не может отказаться от моих денег - это доставляло мне удовольствие и было единственным утешением в моем горе.) Теперь, когда мы случайно встречались внизу в коридоре или на дворе, я кланялся, она приветливо улыбалась; говорили мы о погоде, о том, что, кажется, пора уже вставлять двойные рамы и что кто-то со звонками по плотине проехал, и в это время я читал на ее лице:
"I am faithful to you and am not disgracing your good name which you think so much about; you are sensible and do not worry me; we are quits."	"Я верна вам и не порочу вашего честного имени, которое вы так любите, вы умны и не беспокоите меня - мы квиты".
I assured myself that my love had died long ago, that I was too much absorbed in my work to think seriously of my relations with my wife.	Я уверял себя, что любовь давно уже погасла во мне и что работа слишком глубоко захватила меня, чтобы я мог серьезно думать о своих отношениях к жене.
But, alas! that was only what I imagined.	Но, увы! - я только думал так.
When my wife talked aloud downstairs I listened intently to her voice, though I could not distinguish one word.	Когда жена громко разговаривала внизу, я внимательно прислушивался к ее голосу, хотя нельзя было разобрать ни одного слова.
When she played the piano downstairs I stood up and listened.	Когда она играла внизу на рояли, я вставал и слушал.
When her carriage or her saddlehorse was brought to the door, I went to the window and waited to see her out of the house; then I watched her get into her carriage or mount her horse and ride out of the yard.	Когда ей подавали экипаж или верховую лошадь, я подходил к окну и ждал, когда она выйдет из дому, потом смотрел, как она садилась в коляску или на лошадь и как выезжала со двора.
I felt that there was something wrong with me, and was afraid the expression of my eyes or my face might betray me.	Я чувствовал, что у меня в душе происходит что-то неладное, и боялся, что выражение моего взгляда и лица может выдать меня.
I looked after my wife and then watched for her to come back that I might see again from the window her face, her shoulders, her fur coat, her hat. I felt dreary, sad, infinitely regretful, and felt inclined in her absence to walk through her rooms, and longed that the problem that my wife and I had not been able to solve because our characters were incompatible, should solve itself in the natural way as soon as possible -- that is, that this beautiful woman of twenty-seven might make haste and grow old, and that my head might be grey and bald.	Я провожал жену глазами и потом ожидал ее возвращения, чтобы опять увидеть в окно ее лицо, плечи, шубку, шляпку; мне было скучно, грустно, бесконечно жаль чего-то, и хотелось в ее отсутствие пройтись по ее комнатам, и хотелось, чтобы вопрос, который я и жена не сумели решить, потому что не сошлись характерами, поскорее бы решился сам собою, естественным порядком, то есть поскорее бы эта красивая 27-летняя женщина состарилась и поскорее бы моя голова стала седой и лысой.

Читать дальше