Владимир Федосеенко - После смерча

Роман предложил зайти на летнюю танцплощадку. Раньше она действовала только днем, теперь наконец маскировку сняли, хотя лампочки светили еще очень слабо — не хватало напряжения.

Танцы вскоре кончились, и Роман с Надей пошли домой. Они шли быстрее обычного, не задержались и возле ее дома. Роман пошел к себе, за ночь ему еще надо собраться с мыслями, о многом подумать.

Придя домой, лег в постель, но сон не шел, все вспоминался этот день.

Надя сидит в лодке, смотрит на его крепкие руки, заглядывает в глаза. Ей хочется знать не только то, о чем он ей говорит, но и его мысли. У Романа чудесное настроение, главное, что он обо всем рассказал Наде, ничего не утаил, и ему не о чем беспокоиться. Он ока­зался на высоте, не уронил себя, сохранил верность своей счастливой любви, встретившейся ему на жиз­ненном пути.

Роман останавливал лодку: то у крутого берега, где они с Надей любовались высокой зеленой травой, которую в глубине наклоняла и беспрерывно раскачи­вала рыжеватая вода, то на отмели, где наблюдали за стройными, черными зуйками, что поблескивали белым подхвостьем, перелетали и перебирали ножками по желтому песку. Тихо подплыли к скопе, которая си­дела на торчащем рожне возле берега и, притаившись, караулила рыбу.

— Роман, это не коршун? — спросила Надя.

— Нет. Правда, тоже хищник, но не опасный. Та­кой, как я,— улыбнулся Роман.

— Не опасный, а за рыбой охотится.

— Это редкая птица, но большого вреда от нее нет

— Как и от тебя? Ну, сцапает одну рыбешку этот хищник. Подумаешь, велика потеря, в такой большой реке никто этого и не заметит. Рыбы ведь много? — Надя с хитринкой в глазах поглядывала на Романа.— Давай здесь выйдем, смотри, какой красивый луг, лес близко.

Нос лодки уткнулся в берег. Надя прыгнула, но неудачно — замочила одну из своих белых прорезинен­ных тапочек, которые она, идя на свидание, начистила зубным порошком. Она недовольно сморщилась и за­прыгала на одной ноге на траве. Прибрежный ветерок поиграл ее ситцевым, в желтый горошек, платьем, об­нажил ноги выше колен. Надя, застеснявшись Романа, прижала платье к ногам. А Роман, опустив глаза, не­вольно подумал, что Лиля, пожалуй, так бы не посту­пила. Любуйся, мол, таких ножек ни у кого не уви­дишь. "Привязалась же!" — мысленно одернул он себя. Подтянул лодку к берегу, положил на траву сверток, китель. Здесь, на луговом просторе, он словно ощутил за спиной крылья. Сбросив ботинки, побежал вслед за Надей. Неожиданно они оказались возле заполнен­ного водой, заросшего лилиями и камышом оврага. Где-то поблизости что-то залопотало. Надя перепуга­лась и отскочила в сторону, а Роман присел и, при­смотревшись, поманил ее рукой.

— Это утка с утятами. Видишь, она хлопает крыль­ями, словно ее подстрелили, поплыла на середину, а утята юркнули в воду. Они пока не будут выплывать на поверхность, только высунут головки над водой, что­бы дышать, и просидят в воде до тех пор, пока мать не подаст знак, что опасность миновала. Вон шевельнулся листочек лилии, а за ним головка торчит. Утенок ви­дит нас и воспринимает не иначе, как хищников, ибо понимает, что мать не подняла бы тревогу, если бы сю­да пришли даже лошадь или корова.

— А ты хищник и есть,— внимательно следя за утенком, сказала Надя,— держишь меня мертвой хваткой.

— Я тоже ощущаю себя жертвой хищницы,— отве­тил Роман.— Стоит лишь тебе сказать, что не лю­бишь — и меня нет в живых, потому что легче пулю се­бе пустить в лоб, чем расстаться с тобой.

— С тех пор как встретилась с тобой, не устаю анализировать себя. Всегда думала, каким он будет, суженый мой, но никогда не задумывалась, а какой рядом с ним буду сама.

Роман поднял Надю на руки, закружил ее и понес обратно к берегу-реки.

— Опусти, опусти, ведь тебе тяжело.

— Во время блокады мы вдвоем по болоту станко­вый пулемет носили. Ты в сравнении с ним — мотылек.

— Опусти, а то за руку укушу.

— Кусай, моя красивая хищница, ногу искусали, можно заодно и руку.

— Ну, пожалуйста, мой добрый хищник, ведь тебе действительно тяжело.

Роман опустил ее на пригорке. Она молча поглади­ла его по щеке.

— Посмотри, какая красота вокруг!

Недалеко от речки, обрамляя луг на горизонте, мол­чаливо стоял лес. Он словно любовался залитым солн­цем травяным простором, далекой мельницей, возвы­шавшейся за лугом, и будто ждал, когда та взмахнет крыльями, чтобы и самому запеть свою извечную песню.

Роман разостлал на траве свой китель, лег.

— Что же ты стоишь, приляг рядом.

— Роман, разве так можно? — Надя присела на разостланный китель.

— А еще говорила, была бы возможность, обяза­тельно ушла бы в партизаны. Там, знаешь, по-всякому приходилось. Случалось, и спали все вместе.

— А что — там не было отдельных ко-о...— Надя хотела сказать "комнат", но запнулась.

Роман рассмеялся.

— Ох, и рассмешила же ты меня. Это еще хорошо, когда в землянке, а то ведь на земле под открытым небом в любую погоду спать приходилось. Нет, нет, ты ничего такого не подумай, тогда не девушку — винтов­ку к себе прижимали. Я немного утрирую, но любовь, конечно, тоже была. Помнишь, я тебе о друге своем погибшем, о Мише, рассказывал. В то время и я встре­тил девушку, очень мне хотелось ее поцеловать, но...

Роман задумчиво посмотрел вдаль. Надя придвину­лась к нему, положила голову на плечо.

— Расскажи, Роман...

— ...Стояло лето сорок второго года. Наша диверси­онная группа приехала в приднепровскую деревушку Картон. Всего семь хатенок, а вокруг разросся старый бор. Здесь мы и остановились на отдых. Был тогда с нами баянист, которого ребята прозвали "Пленным". То ли потому, что он из немецкого плена бежал, то ли из-за того, что наши разведчики увезли его в отряд от женщины, у которой он жил. Приехали мы, значит, в этот Картон, остановились посреди улицы, и баянист растянул меха. Играл он мастерски. Со всех сторон на­чали сбегаться детишки, собрались старики, женщины. И вот среди них я сразу же приметил одну девушку. Нездешняя, подумал я, как она могла очутиться в этой глухой деревеньке? Одета девушка была по-городскому. Темно-синее шерстяное платье, из накладного кар­машка выглядывал уголок белого платочка. На ногах туфли на высоких каблуках. Подошел я к ней, а о чем говорить — не знаю. Постоял, постоял, да и вытянул из кармашка платочек.

— Возьмите,— говорит девушка и отступила в сто­рону.

А мне так хотелось заговорить с ней.

— Нет, нет, мне не нужен ваш платочек.

— Я дарю его вам, а от подарка нельзя отказы­ваться.— Она подержала платочек в руках, словно рас­ставаясь с ним, и положила его мне в карман гимна­стерки.— Это вам на память от меня.

— Спасибо, буду помнить.

Когда стали расходиться по хатам, мы с баянистом оказались в той, где жила эта девушка. Звали ее Ле­ной. Она попросила баян и стала наигрывать какую-то незнакомую мне мелодию. Играла она неплохо. Роди­лась и выросла Лена в Минске. Училась в музыкальной школе. Когда началась война, вместе с отцом и матерью эвакуировалась на восток. На одной из станций поезд разбомбили фашистские самолеты. Мать погибла, отец пошел дальше на восток, оставив Лену в Картоне. То­гда я и подумал, а что, если увезти Лену к матери, пусть поживет у нее до конца войны, ведь никого из родни у нее не осталось. Вот только съезжу к матери, расскажу ей о Лене. Мама у меня человек душевный, она поймет. Мы проговорили с Леной до утра, она со­гласилась переехать к нам в деревню.