Владимир Федосеенко - Дубовая Гряда

Бургомистр хитро прищурился, когда старик заговорил о законах, и нетерпеливо спросил:

— У кого твоя лошадь?

— У Пылилы, бывшего колхозного бухгалтера

— Пошли к нему.

Наказав жене приготовить обед получше, Шайдоб повел Бодягина и полицейских к Пылиле.

— Далеко до него? — недовольно спросил бургомистр, у которого разламывалась голова после вчерашней попойки.

— Да вон же его изба!

— Мы — туда, а ты позови старосту. Только быстро!

Павел уже несколько дней не выходил из дома: ожидал, пока спадет опухоль на переносице и исчезнут подтеки под глазами. Недавно он ездил с матерью в Жло­бин. День выдался морозный. На окраине города, на длинном мосту, скрипел сапогами часовой. По лицу нем­ца Пылила понял, что он очень сердит на морозную зи­му. Стукнуло же дураку в голову подбодрить часового! Высунул голову из заиндевевшего воротника рыжего по­лушубка и крикнул:

— Пан, Москва капут!

А немец в ответ ткнул прикладом в лицо Павлу, схва­тил его за воротник, стащил полушубок и знаком при­казал быстрее уезжать. Пылила одной рукой схватился за нос, а другой дернул вожжи. Мать онемела, сидя на задке саней, и начала креститься, не сводя испуганных глаз со ствола винтовки часового.

В городе Павел завернул к знакомым и только там понял, за что его так огрел немец. Как раз в те дни фа­шисты панически откатывались от Москвы, н слова Пы­лил ы гитлеровец принял за насмешку.

А сейчас новая напасть: прямо к дому идут вооружен­ные люди. Вот уже послышался топот в сенях, мимо окна промелькнули еще двое, и в избе сразу стало тесно.

— Что это с тобой, бухгалтер? — спросил бурго­мистр.

Даже в ушах зашумело: не думал Пылила, не гадал, что кто-нибудь упрекнет его прежней должностью.

— Что ж тут такого? — залепетал Павел.— Был бух­галтером, был... Но никому ничего плохого не делал. И пользы колхозу...

— Я не о том. Спрашиваю, кто это тебя так разу­красил?

— Это... это лошадь!

Бодягин расхохотался, подмигнул полицейским:

— А мы как раз те, кто охраняет хороших людей от всяческих нападений, даже от скотины. Дрянной же у тебя конь.

— Да, да, брыкливый...

— Надо выбить из него этот норов, как вы думае­те? — обратился бургомистр к своим спутникам.— По­жалеем парня, иначе конь вовсе может убить его.

Не понимая, куда гнет бургомистр, Пылила робко улыбнулся. А Бодягин обернулся к старосте:

— Савка, чего молчишь? Скажи ему закон немецкой власти.

Тот знал, зачем они сюда пришли, и очень хотел, что­бы Шайдоб с Пылилой стали врагами.

— Вот что, Павел,— бесстрастно заговорил он, — пан бургомистр сообщил мне, что семьи, поддерживаю­щие немецкий порядок, должны обеспечиваться за счет тех, кто этот порядок не поддерживает. Поэтому твоего коня нужно отдать Шайдобу.

— Не отдать,— перебил Бодягин,— а вернуть людям скот и имущество, отобранные для колхоза советской властью!

— Правильно,— согласился староста и торжественно продолжал: — Установлено, что конь, находящийся у гражданина Пылилы, происходит от кобылы гражданина Шайдоба. Так что — подчиняйся немецкому закону.

Через несколько минут конь был запряжен, и Шайдоб с помощью жерди старался оторвать от земли примерз­шие колеса телеги, чтобы заодно прицепить ее к саням и уволочь домой. Пылила не выдержал, уткнулся лицом в подушку и горько, как мальчишка, заплакал. А когда говор и шум во дворе утихли, поднял голову и увидел на белой наволочке кровь. Намочил платок, приложил к носу, втихомолку пожелав тысячу невзгод полицейскому, напоследок ткнувшему кулаком в лицо, и с нарастающей злобой подумал: «Гады! Бить их надо, убивать, уничто­жать всех до единого! Чтобы ни один не уцелел, иначе всем нам конец!»

Со двора послышался голос матери, проклинавшей Шайдоба. От нее и сыну досталось: зачем отдал коня? Павел вышел на крыльцо, прикрикнул:

— Замолчи, умная! Их целая свора ввалилась, что я один мог сделать?

Старуха повернулась и решительно зашагала к Шайдобу. Пришла в самый разгар пьянки.

— Тихон, ты же свой человек, как тебе не стыдно ко­ня забирать? — упрекнула она соседа.

Шайдоб горделиво приосанился:

— Я-то свой, а конь мой. Значит, и разговора быть не может.

Грянул дружный хохот присутствующих, только ста­роста даже не улыбнулся. Бодягин взял наполненный са­могоном стакан, протянул женщине:

— Выпей с нами.

— Не могу, мне и так горько,— покачала та головой.

— От меня не хочешь принять? Говоришь, горько? Будет сладко!

Все насторожились, не зная, что задумал бургомистр. А тот повернулся, что-то шепнул соседу-полицейскому, и полицай, встав из-за стола, принес из соседней комна­ты свернутую в трубку бумагу. Бодягин развернул, раз­гладил ее, приложил к стене:

— Хайль!

Оба полицейских сразу вытянулись, щелкнули каблу­ками. Остальные, поневоле поднимаясь со стульев, удив­ленно глядели на незнакомый портрет.

Бургомистр выпятил грудь:

— Это фюрер, Гитлер. Что сделал я, то, считайте, он сделал. Противоречить не позволено!

Испуганно поглядывая то на портрет, то на бурго­мистра, Пылилиха начала пятиться к двери.

— Стой! — грозно крикнул Бодягин.— Возьми, по­весь на самом видном месте в своей избе и молись, как молишься на икону! Я заеду, проверю. Не послушаешь­ся... — и бургомистр многозначительно чиркнул себя реб­ром ладони по шее.

«Болван, выпил, и вся дурь из него наверх прет»,— додумал Савка. А старуха, дрожащими руками свернув портрет, поблагодарила, сама не зная за что, и поспешила закрыть за собой дверь.

В тот же день портреты Гитлера были развешаны на улицвх, на заборах, даже в избе Алены, где обычно со­биралась молодежь. Люди шептались, что гитлеровцы собирались развесить их на улицах Москвы, но не уда­лась, так теперь по деревням распространяют. Один портрет кто-то пристроил на самом верху бани, которую Шайдоб уже принялся разбирать. Глаза у Гитлера были выколоты, а под портретом — строчки: «Берегись, Шай­доб! Он бежит из-под Москвы пешком, а ты и на коне не убежишь!»

Старик снял портрет. Вскоре и баню разобрал по бревнышку, перевез на свой участок, построил хлев. Призапас сена, дров. Наступила очередь раздобыть корову. Шайдоб принялся наседать на старосту: выполняй при­каз бургомистра! Даже пригрозил Савке: не выполнишь, передам в комендатуру документ о бандитских вылазках против фюрера! Эти угрозы слышала Зина.

Прищурив серо-голубые глаза, Зина расчесала перед зеркалом кольца спадающих на плечи светлых волос, потуже затянула поясок на тонкой талии и вдруг смор­щила нос, показав своему отражению язык:

— Ненавижу себя!

Подошла к окну. На улице показался Володя. Не­смотря на мороз, он был в одном пиджаке. Зина знала, что одежду у хлопца отобрал полицейский, и пожалела его.