Лев Кукуев - Море в ладонях

— Меня приглашали к Вадиму Семеновичу Стрижевскому, — сказал он полной, уже не молодой секретарю-машинистке, мельком взглянувшей на него.

— Вадим Семенович на совещании у директора издательства. Будет после обеда, — сказала она, продолжая читать газету.

Ершов извинился, ушел в гостиницу.

Заведующего редакцией он представлял себе тучным, лет пятидесяти, в круглых массивных очках, и был несколько удивлен, когда увидел стройного худощавого человека лет тридцати пяти. Тот дружески поздоровался, усадил напротив стола и, положив ладони на рукопись, сказал:

— Давайте сперва познакомимся. Вы о себе расскажите, пожалуйста. Кто вы, откуда, ваше образование?

Вот чего не умел делать Ершов, так это рассказывать о себе. Он инженер-химик, работает много лет на севере, на востоке… Кем именно — уточнять не стал. Рассказ получился куцым, не красочным. Он говорил и не спускал глаз с рук Стрижевского. А эти руки — нежные, почти девичьи, казалось, своим теплом согревали первое детище Ершова. Теперь все зависело только от них. Вот-вот они приподнимутся, нависнут над рукописью и тогда…

— Так… Хорошо… А теперь поговорим по рукописи…

Через час Ершов уяснил, что пейзаж должен работать на развитие художественного образа, что надо избегать бытоописания, индивидуализировать речь героев, не увлекаться длинными фразами, избегать плакатности в описании отрицательных героев.

— Я сейчас работаю над небольшой повестью для ребят, — говорил Стрижевский, — там не будет ни одного сложноподчиненного предложения. Для юных читателей это важно… Язык, язык — он фундамент любого произведения.

Ершову было ясно, работы, действительно, много. Чтобы избавиться от одних избитых эпитетов и сравнений, от литературных штампов, надо «перелопатить» рукопись основательно. Он уже встал, хотел распрощаться, но вошел большой, угловатый, с горьковскими усами мужчина. Стрижевский весь просиял, вышел навстречу:

— С приездом, Михаил Степанович!

Протянув руку Ершову, вошедший назвался:

— Воронин!

О такой встрече в московском издательстве Ершов и не мечтал. Повести и романы этого сибирского писателя издавались в столице и Бирюсинске, в Ленинграде и Новосибирске, переводились на многие языки. В Бирюсинске он возглавлял то самое краевое отделение Союза писателей, куда Ершов никак не решался прийти за помощью. Увидев толстую рукопись на столе, Воронин не то одобрительно, не то с любопытством смерил Ершова взглядом.

Стрижевский опередил:

— Михаил Степанович, вы только вошли, и я сразу вспомнил вашу документальную повесть «Край возле синего неба». В этой маленькой республике живет и работает товарищ Ершов.

— Соседи! И чего вас не к нам занесло?! — удивился Воронин. — Хотя, да! Москва есть Москва. Все хотят печататься только в Москве.

— У него интересный роман. Правда, еще сырой…

Но Воронин, казалось, не слышал Стрижевского:

— А как поживает Игнат Петрович? — спросил он Ершова.

— Суетится все, бодрствует. Снова его избрали председателем исполкома.

— Привет передайте. Года четыре назад нельмой собственного посола меня угощал… Во рту тает… Ну, а Петр Петрович Бураков? Ему за шестьдесят?!

Оказалось, Воронин знал хорошо не только национальных поэтов и прозаиков «края у синего неба», но и многих партийных и советских руководителей.

— Будете в Бирюсинске — милости просим. Москва — Москвой, а нам, сибирякам, от своей земли отрываться нельзя. Вот зашел выяснить, почему два года без движения лежит рукопись нашего молодого поэта…

Ершов решил в ту же ночь улететь обратно. Руки чесались, хотелось скорее за пишущую машинку. Работать! Работать!.. Но трасса на север была до утра закрыта, пришлось оставаться в гостинице, идти ужинать в ресторан.

Он уже миновал один занятый столик, второй, когда его окликнули. Ершов обернулся, увидел Стрижевского, с ним вихрастого паренька. Два места за столиком заняты, два пустуют.

— Мы тоже зашли перекусить. Вы незнакомы? Это Василий Хлебников, наш поэт, а это Виктор Николаевич Ершов — будущий романист.

Ершов не понял, шутит или не шутит Стрижевский, но нужно ли было все принимать всерьез?

Приятель Вадима протянул руку:

— Хлебников!

На столе графинчик водки, бутылка пива, порция рыжиков, огурцов.

«Не так уж густо», — подумал Ершов.

Был он тогда неженат и в чем другом, а в еде себе не отказывал. Он подозвал официантку:

— Бутылочку «Столичной», три икры, три московских салата, колбаски твердокопченой… Ну, и по цыплятам-табака? — уже советуясь со Стрижевский и Хлебниковым, обратился он к ним.

Стрижевский замялся:

— Откровенно говоря, мы сегодня не в форме…

— Чепуха! — сказал Ершов. — Сегодня я именинник, с меня и положено.

— Если так, я сдаюсь! — поднял руки Стрижевский.

— А меня уговаривать не надо! — объявил Хлебников. — Я по-свойски люблю. Я такой!

Стрижевский взял папку с окна, достал книжонку и написал что-то на титульном листе.

— Вот, — сказал он с выжидательной улыбкой.

Ершов взглянул на обложку. «Весеннее солнышко». Оформлено хорошо. Лет пяти девочка в ярком платьице, протянув руки, бежит к солнцу. Вид у нее счастливый, радостный.

«Виктору Николаевичу Ершову! В память о нашей встрече. В ожидании обратного презента!»

— Спасибо, — сказал он Стрижевскому. — В моей библиотеке это первая книга с автографом.

Вадим не скрыл удовольствия, расцвел до конца:

— И у Васи на днях выходит новый сборник. Жаль — уезжаете. Но это несмертельно. Адрес имеем…

Пили за знакомство, за творческие удачи, за будущие книги. Выпили много и крепко. Ершов считал: крепче сибиряков вряд ли умеет кто пить. Оказалось, умеют, и не хуже. Все решили пойти в номер к Ершову. Там Хлебников сразу начал читать стихи, Стрижевский звонить каким-то друзьям. Потом Вадим и Василий пели дуэтом. Потом вспомнили вдруг, что нет третьего их приятеля, кандидата наук, критика, преподавателя изящной словесности… А живет он в ста метрах. Стали звонить. Пришел и Ревякин. Черной копной курчавых волос и смуглым лицом он очень напоминал индуса. Ершов сходил в буфет и принес марочного вина. Мальчишник вышел на славу.

Ревякин полистал рукопись Ершова:

— Да, работенки дай бог. Каждую фразу надо оттачивать.

— Роман получится, — успокоил Стрижевский.

— На эту же тему роман у Сокольского, — возразил Хлебников. — А с ним не шути — корифей столичный, тот еще глот…

Ершов читал последние книги Сокольского, и ничего страшного для себя не нашел. К тому же был слишком далек от так называемых лакировщиков и очернителей, сателлитов, от групп и течений.

— А что Сокольский?! — возмутился Ревякин, утоляя жажду сухим вином, как огуречным рассолом. — Чепуха! Выйдет роман, и сразу организуем нужную критику. Это я гарантирую. Друзья Сокольского раздолбают Ершова. Тогда раздолбаем их мы. А читатель роман раскупит в два счета. Он жадный на то, что одни ругают, другие хвалят.