Лев Кукуев - Море в ладонях

— Нелегко, нелегко, — сокрушался Хлебников. — Нужен такой редактор, как ты, — сказал он Ревякину. — Чтоб комар носа не подточил…

Ревякин взглянул в донышко пустой бутылки, Ершов откупорил новую.

— А что?! Сделать все можно! — согласился Ревякин. — Только шутка сказать: перепаши такую махину. Я меньше сорока рублей за лист не беру… А кто платить будет? Издательство?!

Ершову нужна была книга, не деньги. Он бы сам заплатил издательству, лишь бы вышла она. Но то, что предлагал Ревякин, дурно попахивало.

— Рано думать мне о редакторе, — сказал он. — Так или нет, Вадим Семенович? — И тут же вспомнил большого, угловатого человека с горьковскими усами. Прав был Воронин: в Москве хотят все издаваться. Но сибиряку легче стоять на сибирской земле…

Не думал Ершов в тот вечер, что пройдет еще год и при обсуждении рукописи «за круглым столом» Воронин не оставит камня на камне от его романа.

По замечаниям Стрижевского, Ершов почти год «шлифовал язык», выискивал литературные штампы, избитые эпитеты, избегал красивости в языке романа. Из-за одной корявой фразы переписывал целые страницы… Все это надо! Но не в этом таилось, главное. Роман оставался рыхлым по композиции, сюжетные линии нединамичными. Труд литератора оказался адски тяжелым. В памяти приходилось держать десятки глав, сцен, персонажей, подчинить все единому замыслу, уметь беспощадно себя сокращать, писать кистью художника…

И все же, как ни побили его Воронин и «товарищи-романисты» из Бирюсинского отделения Союза писателей, уехал в свою республику Ершов окрыленным. Теперь представлял себе ясно промахи и просчеты. И не кто-нибудь, а Воронин рекомендовал его на семинар прозаиков в Москву для обсуждения переработанной рукописи. Из Москвы он привез издательский договор. Толстый журнал принял роман к опубликованию. Обошлось без Ревякина.

В Москве же Ершов познакомился и с восходящей звездой киноэкрана. Красивей женщины до сих пор не встречал. Шло время. Его издавали в «Советском писателе», в «Молодой гвардии», в Гослитиздате. Она снималась в фильмах то в Ленинграде, то в Киеве, то в Севастополе…

Воронин помог устроиться редактором многотиражки Бирюсинской ГЭС, и Ершов перебрался из своей республики на гигантскую сибирскую стройку. Второй роман «Бирюса», посвященный гидростроителям, еще больше пришелся читателю по душе. Ирина вскоре стала «заслуженной», и у нее не хватало сил порвать с кино. Ершов не мог оставить землю, взрастившую и вскормившую его, превратиться в импресарио своей жены. Два, три, раза в год Ирина навещала их маленькую Катюшу, потом приезжать стала реже и реже. А когда Ершов написал третий роман и звезда его поднялась на такую высоту, о которой он не мечтал, пришло из Москвы дурное известие: Ирина сошлась с режиссером, когда-то раскрывшим ее артистические способности… Умер в тот год и Воронин, человек огромной души и светлого таланта. Трудно было взвесить, на каком пути сделал Воронин больше: на пути воспитания многих хороших писателей или на творческом пути.

До слез было жаль Воронина. Но давно уж известно: горю слезами не поможешь. Надо работать, работать, как это умел Воронин. Не успел Ершов окончить последнюю повесть, а жизнь настойчиво требует взяться за новый роман. Проводит вот Робертса, и снова за письменный стол. Хотелось давно побывать в Институте земной коры, в Лимнологическом институте, по-настоящему встретиться с проектировщиками Гипробума и руководством строительства Еловского целлюлозного, съездить на Северный ЛПК и заглянуть в проекты комплексных очистных сооружений…

Приняв предложение Юрки заночевать в турбазе, Ершов обратился с просьбой к Тане:

— Вы покажете завтра стройку?

— Завтра воскресник. Идет большой цемент. Каждый день разгружаем вагонами. Комитет комсомола принял решение на основных объектах форсировать закладку фундаментов.

Таня умолчала, что инициатива проведения воскресника принадлежит ей. В комитете она возглавляла сектор использования механизмов, а их не хватало. Траншеи во многих местах обвалились. Скоро наступит осень. До первых снегов следовало обеспечить фронт работ для возведения производственных корпусов. Срочно надо форсировать и здание ТЭЦ, спрятать под крышу котлы, сложное оборудование.

В турбазе Робертс выпил стакан молока, съел пару вафель, ушел спать. Ершов решил перед сном подышать свежим воздухом. У соседнего щитового домика одиноко стояла Марина. Невдалеке, на поляне, горел костер, несколько парней и девчат сидели возле огня на бревнах. Парни пели под гитару шутливую туристскую песню.

— Послушаем? — предложил Ершов Марине.

Пока пересекали поляну, ребята запели другую песню. В ней часто повторялись слова: Али-баба, смотри какая девушка, она танцует и играет, и поет…

В словах этой песни не было «высокой идеи», но не было и предосудительного, вычурного шутовства. Песня как песня: легкая, веселая, мелодичная… А вот Ершову стало немного грустно. В его исполнении песня не прозвучала бы так, как в исполнении этих ребят. Петь он любил и очень. Но с некоторых пор в его репертуаре накрепко утвердились: «Славное море, священный Байкал», «Песня варяжского гостя», «Застольная»… Видимо, годы брали свое. Так почему тогда рядом с Мариной он стоял бы и час и два?! Она держала его за локоть. Ладонь ее жгла. Ему стоило немалых усилий не выдать волнение, подкатившее к сердцу.

И, славно угадав его внутреннее состояние, Марина сказала:

— Пойдемте поближе к костру.

Они уселись на свободное бревно, отполированное когда-то прибоем, теперь заменявшее скамейку. Марина вполголоса спросила:

— Вы очень любите дочь?

— Очень!

— У вас и жена, наверное, милая, добрая…

— У меня ее нет.

— Простите.

С деланной веселостью он успокоил:

— Все давно пережито… А женщина, которую больше всего люблю — Катюша… Еще года три назад была забавной, смешной. Иногда, с утра не работалось: лежу в своей комнате… Топ, топ, топ, — шлепает ко мне. Закрываю глаза. Ты спишь? — спрашивает. — Дай я тебя погрею. И голеньким задом ко мне под бок. И действительно греет… Сердечком…

Марина забылась, коснулась плечом. А ему захотелось коснуться рукою другого ее плеча. Костер выбросил целый сноп искр. Ершов проводил их взглядом. Ему показалось, что Млечный Путь и россыпи звезд, не что иное, как тысячи тысяч искр на немыслимой высоте, искр от вечерних костров, согревающих души людей.

Где-то дежурный крикнул:

— Отбой!

И ребята засобирались.

— Пойдемте, — сказала она, подчиняясь голосу разума.

Ершов понял ее:

— Пойдемте, — сказал, хотя совсем не хотелось спать. Он проводил, пожелал доброй ночи, вернулся к костру, который уже догорал. Он долго сидел и курил, думал о жизни, о месте своем в этой жизни. Он давно пришел к выводу, что искусство может поглотить почти целиком, и все же не целиком. Потому что нет искусства без чувств, желаний, волнений, как нет желаний, волнений и чувств без неба и моря, без солнца, без женщины… Не любивший не сможет раскрыть это чувство другому. Не посадивший в теплую землю зерно далек от радости хлебороба в день праздника Урожая. Не страдавшему трудно понять боль и муки того, кто страдает…