Феликс Овчаренко - Море штормит

Маша стоит за прилавком. Маша продает игрушки. А улыбка не сходит с ее лица. Это ничего, что мысли немного грустные. Грусть она ведь прячется где-то там, внутри. Зачем же ее показывать другим? Так ведь и огорчить кого-нибудь можно невзначай.

Часы отсчитывают время. Долго оглядываются, отходя от Машиного прилавка, малыши. Им, очевидно, нравится заводной поросенок, который почти непрерывно наигрывает на скрипке.

Маша продает игрушки. Розовощеких, с длинными загнутыми ресницами спящих красавиц; надувных, с грустными глазами, скучающих по Африке слонов; вечно смеющихся, неунывающих Петрушек. Смешные, неуклюжие, милые… Все вы по-своему симпатичные и хорошие. Даже вон тот длинноухий нахмуренный ослик, сшитый почему-то из рубчатого вельвета… Ведь в каждой игрушке прячется, притаилась до случая счастливая улыбка малыша…

— Опять размечталась? Пошли домой, благодетель всероссийский, — слышит она вдруг голос Зины. — Лавочка закрывается. Не забудь внести в кассу очередной взнос. Деньги тебе мадам, очевидно, пришлет по почте.

Маша молчит. Медленно идет она к кассе. Не спеша снимает халат. Немного, конечно, досадно. Дело, понятно, не в деньгах.

— Ладно, — успокаивает ее Зина, ловко подкрашивая у зеркала губы. — На, лучше красоту наведи. Новая, последний шик.

Маше помада ни к чему. Ей просто хочется побыть одной. Но Зина не отстает. Пытается развеселить. Домой, говорит, пойдем вместе. Разве ее переубедишь.

Из магазина они выходят под руку. Не торопясь идут мимо потускневших витрин. Маша слышит, как гремит засовом, закрывая за ними дверь, вечно сердитая, ворчливая тетя Поля. Ни о чем не хочется говорить. Лучше молчать.

Мягко шуршат по асфальту уставшие за день колеса машин. Вздыхают о чем-то, старательно отбивая удары, большие горсоветовские часы. Медленно выезжает на площадь увенчанный кинорекламой, торжественно сверкающий новенькими стеклами трамвай. Какой-то рыжеволосый парень в синей спецовке, спрыгнув с подножки и стремительно перебежав улицу, неожиданно останавливается перед девушками.

— Одну минутку. — Он окидывает их быстрым взглядом и решительно обращается к Маше: — Если не ошибаюсь, у вас моему сынишке купили машину. Заводную, с моторчиком… Точно? Порядок! Вот вам должок. Держите. Огромное спасибо.

Рука у него большая, сильная. В веснушках и золотистых волосах. У запястья белеет широкий шрам.

— Да что вы… — Маше неловко. — Могла бы мамаша и завтра принести.

— Конечно, — вставляет Зина и слегка щурит свои восточные, совсем как у Самойловой, глаза. Это обычно нравится.

Парень мгновение пристально смотрит на нее, но тут же поворачивается к Маше:

— У сынишки моего нет матери… Это он приходил с сестрой. У него, понимаете, сегодня день рождения. Ну и вот так случилось… С деньгами-то…

— Это ничего, — каким-то не своим голосом отвечает Маша, а парень добавляет, глянув почему-то на Зину:

— Сестра мне вас в точности описала. Сразу узнал. Видел, как вы вышли из магазина. — Он мнет в руке теперь уже ненужный трамвайный билет. — Так вот, еще раз благодарю. И от Мишки моего вам спасибо. Для него ведь это… Ну словом, доволен как, чертенок. До встречи!

— Эх ты, — зло цедит сквозь зубы Зина. — Молчишь, как мумия. Видала, как я с ним перемигнулась? То-то. Мне-то он лично не нужен. Физиономия неприметная, и бензином от него несет. А ты-то что моргала? Познакомилась хотя бы.

Маша молчит. Потому что не умеет говорить грубостей. А может быть, еще и потому, что не знает просто, что же сказать. Сердце отчего-то колотится сильно-сильно. Даже хочется руку прижать к груди.

— Постойте! — слышит она вдруг окрик и, оглянувшись, видит, что их снова догоняет тот самый огненноволосый парень в спецовке.

В руках он бережно держит маленький букетик подснежников. Их продают на углу. Улыбаясь, он протягивает цветы Маше.

— Простите, — это уже относится к Зине, — последний купил.

— Тоже мне, джентельмен. — Зина поджимает губы и щурит вслед парню глаза. — И во сне ему таких букетов не снилось, какие мне дарят каждый день.

Она явно не в духе.

А Маша снова улыбается. Ей букеты дарят не каждый день. Она ведь некрасивая.

Шофер резко затормозил. Надвинул на лоб промасленную кепчонку, кивнул в сторону видневшегося вдали бревенчатого строения:

— Самый надежный во всей тайге телефон. Звоните себе на здоровье!

Как он догадался, что ей нужно звонить? Скажи на милость, какой прозорливец. Таня порылась в чемоданчике и протянула водителю деньги.

— Не стоит благодарности, — сквозь зубы процедил шофер и с шумом захлопнул дверцу. — Поберегите на парфюмерию.

— При чем здесь парфюмерия?

— А при том, барышня, что не наша вы, а залетная. — Он бесцеремонно окинул ее с головы до ног, задержал взгляд на пестрой «абстрактной» косынке, из-под которой выбились по-мальчишечьи коротко стриженные волосы, и с нарочитой вежливостью уточнил: — Вроде туристки. Понятно?

Тяжело переваливаясь на ухабах, забрызганный грязью «газик» с рычанием помчался дальше сквозь глухо откликнувшуюся эхом тайгу. А Таня медленно направилась по хорошо протоптанной тропинке к новенькой, рубленной в лапу избе, над крыльцом которой виднелась вывеска: «Почта. Телефон. Телеграф».

Совсем как в Свердловске, на улице Ленина… Мимо главпочтамта, как всегда, бегут сейчас трамваи. Торопятся куда-то вечно занятые опаздывающими пассажирами такси. Институтские ребята идут после практики в поликлинике на дневной сеанс в кино. Покупают самые дешевые билеты и в ожидании начала заходят в Художественный салон. Рассматривают картины и конечно же громко спорят, не обращая внимания на солидных, молчаливых посетителей. Все это там. Далеко-далеко.

А здесь — вековая тишина, нарушаемая лишь густым, протяжным стоном, который день и ночь наплывает откуда-то из глубины тайги. Затерявшаяся на карте Семеновка — маленький, глухой поселок. Если будет зимой сильная вьюга, заметет, небось, все эти приземистые домишки по самые крыши. И дороги тогда к ним не сыщешь.

Эх, Таня, Таня, и как же это все неладно у тебя получилось. Ведь, бывало, в институте громче всех на воскресниках пела: «И в снег, и в ветер…» Сводило от холода пальцы, до боли трескались губы, а ты, задыхаясь от ветра, вновь и вновь повторяла эти слова. Девчата тебя сильной считали…

Таня с трудом открыла тяжелую дверь. В темноте нащупала ручку другой. Толкнула ее и оказалась в довольно тесной, с низким потолком комнатушке. В ней пахло свежими сосновыми стружками. Кое-где на грубо струганных стенах выступили янтарные бусинки смолы. У окна она сразу приметила небольшую, в серебристой рамке акварель — студеная таежная река, только что освободившаяся ото льда. Очень точно художнику удалось передать характерное для этих мест сочетание угрюмых каменистых берегов, древних могучих кедров и стальной с голубоватым отливом воды. Несмотря на хмурые, по-зимнему суровые краски, от этой небольшой картины веяло волнующей весенней свежестью. Казалось, вот-вот ударит в волну золотой солнечный луч и мгновенно раздробится на тысячи ярких, сверкающих брызг.