Феликс Овчаренко - Море штормит

Инструмент был расстроен, низко нависший потолок глушил и осаждал рвавшиеся ввысь аккорды. Но Таня продолжала играть. И вот уже закружились вокруг празднично-призывные звуки неувядаемой «Венгерской рапсодии».

— Может, неинтересно? — отрывисто спросила она Оленьку, молча застывшую у полузакрытого шторой окна.

— Нет, почему же, — встрепенулась девушка. — До сердца доходит. Это же Лист…

Таня изумленно вскинула на нее глаза и снова сожалела, что нельзя разглядеть ее лица. А Оленька прислонилась щекой к стеклу и, пока звучала музыка, не проронила больше ни слова. Но только лишь замер финальный аккорд, она круто обернулась и тихим, изменившимся голосом попросила:

— Вальс к «Маскараду» сыграете?

— Хачатуряна… А почему именно этот вальс?

— Его здесь раньше очень часто играли, — все так же тихо ответила Оленька.

— Играли или играл? — Таня начала наконец догадываться, в чем тут дело. Но ей не хотелось быть навязчивой, и она поспешила сгладить смысл слишком легко вырвавшихся слов. — Я ведь просто так. Поставила диагноз. По привычке.

— Постойте… так вы, выходит, наш новый врач?

— Да, как будто.

— Значит, вы вместо Николая Григорьевича… — Оленька не договорила. Голос ее дрогнул.

— Вероятно, так.

Таня положительно не знала, что и сказать. О ее предшественниках ей почему-то никто ничего не говорил. Похоже было на заговор молчания. Скупо, подчеркнуто официально упомянули, как и Оленька, лишь об одном из них, о каком-то Николае Григорьевиче, который теперь в Свердловске. «Так вышло, — сказали в райздраве. — Иначе было нельзя». О подробностях говорить не стали. Вероятно, боялись, что пример коллеги, переселившегося из этих мест в большой город, может дурно подействовать на нее. Поэтому Таня спросила напрямик:

— А он был хорошим врачом? Его здесь любили?

Оленька ответила не сразу. Но как только она заговорила, Таня поняла, что диагноз поставлен верно. Столько тепла и нерастраченной нежности вкладывала девушка в каждое слово, что даже самому не искушенному в сердечных делах человеку стало бы ясно, как любит она и как она верит в свою любовь.

— Без него здесь многое переменилось… Вечера вот даже перестали проводить… А музыка, верите — нет, та самая, которую он так часто играл… Это ведь он нарочно свое пианино сюда поставил, чтобы для всех… Музыка, я говорю, до сих пор будто бы и не смолкала.

Таня не стала больше расспрашивать. Она снова порывисто склонилась к фортепиано. И вспененные волны хачатуряновского вальса сверкающим потоком хлынули в вечернюю тишину.

Тане всегда казалось, что в переливах и стремительных взлетах этой мелодии таится не только смутная, неясная тревога и ожидание чего-то неотвратимого и рокового. Не раз доказывала она Виталию, что в этой лавине неудержимых элегических аккордов явственно слышится в то же время призыв к борьбе. Человек, неужели тебе не хочется поспорить с судьбой? Неужто не решишься ты бросить ей вызов?! Виталий смеялся, называл это вздором, вольным толкованием абсолютно точного подтекста. И непременно добавлял, что под такую музыку нужно не рассуждать, а кружиться без устали в танце. На то, мол, и вальс. Интересно, что бы он сказал сейчас? Вальс Хачатуряна в невзрачном таежном клубе. Любимая мелодия врача, перекочевавшего из глухомани в центр. Девушка, у которой музыка оживляет в памяти образ этого человека. Чуточку все-таки романтично… Обязательно нужно будет описать все это Виталию в красках. Может даже случиться, что в первый же вечер в Свердловске они с ним будут танцевать этот вальс.

Ударив в последний раз по клавишам и опустив уставшие с непривычки руки, Таня мгновенно почувствовала, что они с Оленькой не одни. Она обернулась. Тотчас же щелкнул выключатель. Щуря глаза, на нее уставились четверо лесорубов, четверо угрюмолицых, насквозь пропахших живицей парней. В грубых брезентовых куртках, грязных и исцарапанных сапогах рядом с новеньким графитно-черным фортепиано они выглядели так же странно, как акварель в серебристой рамке на голой бревенчатой стене. Но больше всего Таню поразило выражение глаз этих людей. Она увидела в них не удивление и не любопытство. Разочарование, горькая досада сквозили в каждом взгляде.

— А мы-то думали, Николай Григорьевич вернулся… — ни к кому не обращаясь, под ноги себе обронил меченный шрамом парень и резким движением нахлобучил на голову ушанку. Он хотел еще что-то сказать, но посмотрел на Оленьку, задержал на ней взгляд и, безнадежно махнув рукой, молча направился к двери. Следом за ним шумно шагнули через порог и остальные.

Таня опустила крышку фортепиано. Недовольно загудела внутри сердитая басовая струна. Вот так-то, обидно кольнуло в груди, играет она наверняка не хуже того врача, а уедет — определенно никто не станет ее вспоминать. Ну и пусть.

— А картину эту тоже он написал? — неожиданно резко спросила она, сама еще не зная толком, что ее так расстроило и отчего вдруг невероятно пасмурно стало на душе.

— Он.

— И вам подарил?

— Мне.

— На прощание?

— Не было у нас прощания.

— Значит, сбежал.

— Не говорите так! — Оленька сжала кулаки. — Вы же ничего не знаете. — На глазах у нее навернулись слезы.

— Простите. Я ведь это не со зла. — Таня закусила губу. Она почувствовала, что краснеет. До чего же теперь неловко. Разве можно так говорить, когда, сразу видно, у человека любовь. Не то что у нее с Виталием, а настоящая, без сомнений. Она попыталась улыбнуться, протянула девушке руку: — Не обижайтесь, Оленька. До свиданья.

По дощатому тротуару Таня заторопилась к телефонной станции. Уже на крыльце не выдержала и оглянулась. В освещенном окне хорошо был виден силуэт Оленьки. Она стояла у пианино и, очевидно, снова вытирала с его зеркально-черной поверхности пыль.

Таня пожала плечами, взялась за ручку двери. Тотчас же за ее спиной раздался знакомый взволнованный голос:

— Доктор, беда!

К ней, спотыкаясь, бежал тот самый шофер, который еще недавно так разозлил ее своими насмешливыми словами: «залетная», «вроде туристки». В ватнике нараспашку, тяжело дыша, он прислонился к столбу и с трудом произнес:

— Скорее в Заречное… С мальчишкой там худо… Мигом домчу…

До Заречного восемнадцать километров. Бездорожье. Надвигается ночь. Нельзя терять ни секунды. Какой уж тут телефон! Таня опрометью бросилась к устало урчащему грузовику. Как хорошо, что при ней чемоданчик с медикаментами и инструмент. Только бы не опоздать!

— Что у мальчишки?

— Не знаю. — Водитель нажал на стартер. Машина, лязгая цепями, выехала на размытую дорогу. — Выбежал из леса человек. Чуть не плачет. Сынишка, говорит, без памяти. Ну, я и развернулся… За вами…