Пётр Лебеденко - Черные листья

— Как дела, Виктор?

— Дела? Дела идут, Павел Андреевич. Все в порядке.

— А чего это ты такой официальный? Павел Андреевич, Павел Андреевич… Мы ведь одни…

— Одни? Тогда вот что я тебе должен сказать. По-дружески. Ты от нашего звена маленько отцепись. Ясно?

— Не ясно.

— Не очень понятливый у нас помначучастка, — усмехнулся Лесняк. — Ты не горный мастер, это раз. А два будет поважнее. Если только у нас дела будут идти так, как идут, а у других по-иному — толку не будет, сам знаешь. Бурый на наши секундомеры плюет, он тебе не помощник. Заладил одно: у Михаила Чиха пласты чуть ли не по полтора метра, Чиха все равно не перепрыгнешь, нечего, значит, и жилы рвать… Выходит, чтобы Устя по-настоящему рванула, надо тебе самому в других звеньях порядок наводить. А мы тут как-нибудь и без тебя обойдемся. Теперь тебе все понятно?

— Спасибо за совет, — не очень дружелюбно ответил Павел. — Постараюсь им воспользоваться. Еще советов не последует?

— И этого не последовало бы, если б знал, что тебя заденет, — ответил Лесняк. — Забыл я малость, что ты теперь большой начальник.

Он подхватил шланг и потащил его за собой, минуя Павла и больше ни разу на него не взглянув, а Павел, продолжая оставаться все на том же месте и чувствуя раздражение против самого себя, чувствуя, как что-то в нем протестует против его собственного поступка, неожиданно подумал, что сейчас он чем-то стал похож на Кирилла Каширова, которого за подобные выпады не раз осуждал. Чего это он вдруг взъерошился? Задели его самолюбие? Какая чушь! Ведь он и сам все время, каждую минуту думает лишь о том, что поле своей деятельности надо расширять, иначе ничего не получится. И новую должность он принял главным образом для того, чтобы ему легче было добиться своей цели, но что ж плохого в том, что ему лишний раз об этом напомнили?

Он крикнул:

— Виктор!

Струг в это время проходил совсем близко, и грохот падающего на рештаки угля, скрежет зубьев, вгрызающихся в пласт антрацита, заглушили его голос. А может быть, Лесняк и слышал, но не захотел ответить. И правильно сделал, что не захотел…

Павел поглубже надвинул каску и пополз вслед за Виктором. Лесняк обернулся, подчеркнуто вежливо осведомился:

— Какие будут приказания, Павел Андреевич?

— Брось, Виктор, — сказал Павел. — Не надо. Мы ведь с тобой не чужие.

— Не чужие? А я думал…

— Не надо. И не хотел тебя обидеть. Как-то само получилось. Плохо получилось, знаю.

— Плохо, — сказал Лесняк. Передвинул рычаг гидродомкрата, пронаблюдал, как проползла крепь, и еще раз сказал: — Плохо, Пашка. Не мне плохо — тебе. Ну, ладно, забудем…

И все же какая-то неподвластная ему сила цепко держала Павла Селянина в этом забое, где каждый человек стал ему особенно близким и понятным и где, как ему казалось, он нашел самого себя. Да, нашел! Будут, конечно, срывы, будет и хорошее, и плохое, но Павел уже знал, что жизнь его, хотя со стороны не каждый это и увидит, круто меняется. И отправная точка такой перемены — забой, где он стал вначале горным мастером, а теперь — помощником начальника участка…

Сейчас у него прибавилось много забот: ему надо было посмотреть, как нарезается новая лава, надо было кого-то подтолкнуть, чтобы вовремя подняли на-гора́ уголь, позаботиться о спуске в шахту конвейерных цепей (об этом просил Андрей Андреевич Симкин), необходимо было увидеться с маркшейдером, а он, то ли на время забыв обо всем, то ли отмахнувшись от всего, ползал по своему забою и не мог заставить себя отсюда уйти.

Вот он оказался рядом с Никитой Комовым, готовящим вместе с Семеном Васильевым нишу. Никита зверски устал, это было заметно даже по тому, с каким трудом он отбрасывал в сторону куски породы, но когда Павел по старой привычке захотел ему помочь, он засмеялся и сказал:

— Да вы что, Павел Андреевич! У помощника начальника участка и других дел хватит. А мы с Семеном через часок закончим… — Помолчал-помолчал, потом вдруг спросил: — Если Устя за смену даст четыреста тонн — хорошо это будет или плохо?

— Неплохо будет, Никита, — ответил Павел. — На первый случай неплохо, — подчеркнул он. — А вообще Устя способна и на большее. Если, конечно, мы настоящие мужчины…

Он засмеялся. Засмеялся и Никита.

— Точно, Павел Андреевич. Только надо, чтобы настоящими не только мы были. У Никитцева в звене пока не шибко шевелятся. Смену у них принимали — фитиль Никитцеву пришлось вставить. Лава не зачищена, «сундук» вывалился — породу не убрали, куда ни глянешь — будто после землетрясения. Чувилов говорит ему: «Так далеко не уедем, товарищ горный мастер. Пора с расхлябанностью кончать. Мы в нашем звене секунды считаем, а вы у нас десятки минут воруете». Ну, взвился Никитцев. «Прошу, — кричит, — не указывать! Я — инженер! Распустил вас Селянин, дальше некуда. Учителя! Будет мне тут каждый мораль читать!..» Мы с Виктором Лесняком тоже ввязались. Лесняк ему говорит: «От имени нашего коллектива авторитетно заявляю: в таком состоянии лаву принимаем в последний раз. Или работайте по совести, или обратимся в партком и в дирекцию». Такие-то дела, Павел Андреевич… Порядок бы там навести…

— Наведем, Никита, — сказал Павел. А сам подумал: «Вот и Никита о том же. Значит, все правильно. Значит, все идет хорошо…»

Он все же не утерпел, схватил лопату и начал отбрасывать породу, помогая Никите Комову. Работа доставляла ему истинное наслаждение, Павел сейчас действительно как бы отключился от всех забот и тревог и ни о чем не думал, ощущая лишь знакомое возбуждение, приходившее к нему каждый раз, когда мышцы его до предела напрягались и он чувствовал, как холодные струйки пота стекают по груди и спине. Кирилл Каширов часто в былые, правда, времена говаривал: «Знаешь, Павел, порой руки чешутся схватить лопату и швырять, швырять ею уголь налево и направо, даже бесцельно, куда-нибудь, лишь бы задрожали от усталости мускулы и заломило спину. Это, наверное, непреодолимый инстинкт предков, добывающих пропитание нечеловеческими усилиями… Зов крови… И если бы ты знал, как трудно сдержаться от подобного искушения…» — «А зачем сдерживаться?» — спрашивал Павел. «Как — зачем?! — искренне удивлялся Кирилл. — Это же могут расценить как подыгрывание рабочим. Рабочие ведь что подумают? «Рубахой-парнем прикидывается инженер. Я, дескать, ничем не гнушаюсь». Понимаешь? А мне претит всякое подыгрывание. Сильный человек в этом не нуждается…»

Работая лопатой и вспоминая слова Кирилла, Павел про себя улыбался. В конце концов, он никогда не ставил перед собой такого вопроса: сильный он или нет. Главное, что требуется от всякого человека, — это всегда оставаться самим собой. И тогда ни у кого не возникает мысли, что ты кому-то подыгрываешь. Черт подери, какое преступление совершает инженер Селянин, ворочая лопатой? Кому от этого вред?