Александр Осипенко - Огненный азимут

— Раскаиваешься теперь?

— Нет, не раскаиваюсь. Зря иронизируешь. Сперва меня, понятно, романтика тянула. Все таким розовеньким казалось. Но в высоком своем призвании я никогда яе сомневался...

— Твое благородство — глупость, вот что. Человек к сво­им классовым врагам должен быть начинен ненавистью, как пироксилином. Вот и вся философия.

— Нет, Сережа, не то ты говоришь. Ненависть — не пиро­ксилин. Удар — взрыв. Это чувство надо разумно применять. Слепая ненависть только вред принесет. Убивать любой зверь может.

— Иди ты,— не выдержал Шпартюк.— Тебе легко гово­рить. А мне за свою жизнь такого пришлось насмотреться, как вспомню, даже зубы от злости скрежещут... Я на заставе жил. Из-за кордона однажды на нас басмачи налетели. Я тог­да сопливым мальчуганом был. Помню, мать спрятала и меня и сестру, а сама из карабина до последнего патрона отстрели­валась. Ее убили сразу, как только в дом ворвались. Я, как клоп в щели, тихо сидел, а сестренка заплакала. Вытащили ее из-под кровати. Знаешь, что с нею выделывали? Не магоме­тане, а какие-то злодеи, те же фашисты! Десятый год ей шел... А потом в реку бросили. Следы заметали...

Шпартюк швырнул горсть орехов в реку. Послышался легкий всплеск, и все утихло. Пораженный рассказом, Бата­лов молчал. А Шпартюк продолжал сухо и зло:

— Тебе, видишь ли, немца жалко... А тех, кого они рас­стреливают, не жалко? Маленьких детей убивают! Тебе их не жалко? Ага, жалко! И на том спасибо. Ненависть, говоришь, слепая? Тут ослепнешь! И пошел ты со своим разговором знаешь куда?.. Я сам себя не пожалею и никого не хочу жа­леть.

— Погоди, не горячись. Ты о другом подумай. Разве ра­бочий виноват, что его Гитлер послал воевать?

— Виноват,— отрезал Шпартюк.— Если ты рабочий — переходи к нам. Боишься перейти — не жди милости, не жди пощады. В бою не разбираются, кто ты.

— В бою — безусловно,— глухо проговорил Баталов.

— И довольно об этом. У нас вон какая дорога впереди.

Они, казалось, примирились, но Баталов чувствовал, что Шпартюк не забыл о его рассуждениях. Он все еще изредка язвительно усмехался, словно осуждая Баталова.

Потом они молча лежали, каждый погруженный в свои думы. Баталову все же хотелось доказать, что он, Баталов, не какой-нибудь слюнтяй, но как у каждого человека у него тоже есть свои мысли и сомнения, и осуждать их не следует. Теперь, после спора, в голову приходили самые веские, самые нужные доводы. Баталов подумал, что пока их надо держать при себе. Шпартюк еще не остыл и снова наговорит много не­приятного. Но и молчать было тяжело. Хотелось говорить — только говорить, не молчать.

— Послушай, Сережа, что я думаю.

Шпартюк не откликнулся. Баталов подумал, что он уснул, но, приподнявшись, увидел, что Сергей, не мигая, смотрит в небо.

— Наш спор — только предлог. Я с тобой о другом хочу поговорить. Как ты думаешь, стоит ли нам идти за фронт? Еще не известно, дойдем ли. А воевать и здесь можно. И еще с большей пользой. Вот тебе и слепая ненависть...

— Ну, ты это брось. Я тоже кое-что понимаю.

— Тем лучше.

— Давай без подкалыванья.

— Я искренне.

— В таком случае поспим.

И он сделал вид, что сразу уснул.

29

Лисьи Ямы — небольшой островок среди болота. Ям ни­каких нет. С северо-востока на юго-запад тянется песчаная гряда. На ней — медностволые сосны, устремленные в небо, со следами давней подсочки. Трава сгорела до самых корней, рыжая. Ни присесть, ни прилечь — колется, словно иголка­ми. Чуть ниже начинаются сосновые заросли, густые и почти непролазные, а за ними болото, окаймленное лесом. До бли­жайшей деревни верст пять — не меньше. Кто их измерял тут, эти версты?.. Расстояние измеряют временем: ходьбы до Лисьих Ям — час. Глухомань. Особенно в нынешние време­на: никто в лес далеко не заходит.

Тут, в Лисьих Ямах, собрались остатки галаевской груп­пы. Сумрачный Иван Анисимович, сильно постаревший за это время, молча сидел в тени молодых елок. Рядом о ним примостился сутулый Саморос. В последние дни Степанида снова, как и до войны, начала грызть его, придираться к каждой мелочи. Причина известна — Прусова. Саморос не может понять, что произошло с бабой: раньше у нее ревности к Прусовой не было, теперь начала ревновать, как ни­когда в молодости.

О довоенном разговоре Веры с женой Саморос не знает. Потому и невдомек ему, что Степанида больше не боится Ве­ры. "Просто ошалела под старость,— думает он о жене,— а того и не понимает, что мне теперь не до баб... Да и лучше бы о детях заботилась".

Прусова стала еще более решительной и злой, чем в пер­вые дни своего партизанства. На ней защитного цвета гимна­стерка и широкие солдатские шаровары, добытые Саморосом в деревне. Волосы подстрижены коротко. От этого продолго­ватое Верино лицо покруглело и стало похоже на мужское.

— Дай закурить,— приказывает она Саморосу. — Во рту пересохло.

Саморос молча протягивает кисет, бумагу. Погасшими глазами следит, как неумело, по-бабьи, вертит Прусова само­крутку, рассыпая махорку.

— Спички есть? — снова нарушает она молчание.

Саморос вытаскивает из кармана зажигалку, чиркает. Подносит огонь к цигарке. Бумага вспыхивает, горит сбоку, махорка не загорается.

— Тяни же ты,— возмущается Саморос.— Курец, лихо на тебя! Всыпал бы крапивой — весь век бы помнила.

— Ты лучше своей Степаниде всыпь. Контра была, конт­рой и осталась.

— Тебе ее не понять,— миролюбиво откликается Само­рос.— Имела бы своих детей, иначе бы запела.

Тышкевич присматривается к ним, приходит Саморосу на выручку:

— Зря ты, Никита Левонович, за нами, в лес подался. Ведь говорил я тебе...

— Об этом забудем. Подался, и весь разговор. Отрезано и подписано.

Видимо, разговор о семейных делах Саморосу не по душе. Тышкевич умолкает. Вера курит, а Саморос опять задумы­вается.

Вскоре на полянке появились еще три человека: Платон Бондаренко, коренастый, с медвежьей неуклюжей походкой, бывший директор промкомбината; Игнат Чаротный, невысо­кий, ловкий и немного безалаберный окруженец, которому безразлично, где воевать; Фаня Фрайман — учительница из Росянской школы, секретарь комсомольской организации. Ей негде было жить, потому что староста приказал идти искать своих единоплеменников.

— Едва нашли,— вместо приветствия произнес Бондарен­ко и сразу растянулся на траве.

— Чудо, просто дача! Спасибо немцам за такой отдых, а то вкалывали бы в казарме,— сказал, усмехаясь, Чаротный и чертиком завертелся вокруг Фани.— Фанечка, подожди, по­стелю шинель, а то у тебя платье, как под венец,— выпачка­ешь, а мыть негде.

Они сели рядом и сразу начали шептаться. Тышкевич ко­со поглядывал на них, он был недоволен: война, а они как голубки...

Через час в лагерь пришло еще шестеро мужчин. Идя в Лисьи Ямы, Тышкевич встретил в лесу председателя Велешковичского сельсовета Слюду — тучного, широкоплечего че­ловека, спокойного, даже внешне флегматичного. Слюда си­дел на пеньке возле маленькой, вырытой в чаще землянки и плел лозовые лапти. Если бы не это занятие, Тышкевич, по­жалуй, не подошел бы к незнакомому человеку. А так оста­новился, присел, и они разговорились.