Александр Осипенко - Огненный азимут

— Подъем! — закричал он, разыскивая в темноте вин­товку.

Люди повскакивали с нар, толкаясь, лезли по крутым ступенькам наверх, разбегались по лесу. Скупой свет медленно цедился с серого, по-осеннему печального неба. Было тихо. Спросонок от холода и напряжения гулко ляскали зубы и дрожало тело.

Когда первый испуг прошел и люди снова собрались вме­сте, Тышкевич приказал Чаротному выяснить, что тикало в землянке. Игнат неохотно пошел. Только тогда Евмен несмело и как-то виновато признался:

— То, Иван Анисимович, видать, мои часы тикали...

— Чего же ты сразу не сказал? — разозлился Тышкевич.

Ему было стыдно и неловко.

— Да я же не знал, чего вы испугались...

Тышкевич смутился, растерянно оглянулся, потом, как бы высекая каждое слово, спросил:

— А часы ты где взял? Купил? Сейчас же отнесешь. И расписку получишь. Ясно?

В землянке растерянный Слюда снял со стены ходики и, не зная, что делать дальше, стоял, держа их перед собой. Идти в далекую деревню боязно. Ходики, как назло, продол­жали тикать, и хитрые глазки кота весело подмигивали пар­тизанам.

Фаня не удержалась, захохотала. Было смешно смот­реть на землистое широконосое лицо Евмена и дурашливо­-невинные глаза кота.

Ходики снова повесили на стену. И теперь они мерно от­считывали время.

Тышкевич нащупал под изголовьем спички, долго искал среди обгорелых целую, злился на свою старую привычку со­вать в коробок обгоревшие спички. Нашел. Желтоватое пла­мя осветило землянку. Было пятнадцать минут второго. Еще одной спичкой он зажег фитиль керосиновой лампочки. Фи­тиль потрескивал, медленно разгораясь.

На нижних нарах проснулась Прусова.

— Не проспали?.. А я сон видела. Будто с Галаем ехали организовывать колхоз в Жижено.

— Буди людей,— сказал Тышкевич.— Спят, как дома на печке.

— Я уж давно проснулся,— откликнулся сверху Само­рос,— но подумал, что еще рано, успеем.

Прусова пригладила ладонями волосы, застегнула гимна­стерку, туже затянула солдатский ремень.

— Ну, чего вы лежите? Персонального приглашения ожи­даете? — сказала она, открыв дверь во вторую половину.

— Встаем,— долетел оттуда голос.

Собирались молча, не спеша. Петро Жибуль, вернувшись в землянку, зябко поежился.

— Дождь идет,—проговорил он, словно ожидая, что Тыш­кевич откажется от похода.

Но тот промолчал, а Бондаренко, надевая плащ, ответил:

— Вымокнем, как собачьи дети. Только этого и не хва­тало.

— Быстрее собирайтесь, уже поздно,— подогнал их Тыш­кевич.

Наверху темно. Печально шумели деревья, и тихо, надо­едливо моросил мелкий осенний дождь. Люди зябко ежились, неохотно расставаясь с уютной теплотой.

— Не отставать — раз, не шуметь — два. А теперь — по­шли.— Тышкевич зашагал первым, напряженно всматрива­ясь в ночную мглу. За ним гуськом, часто спотыкаясь, шли остальные.

После неудачного похода за речку Сапелка, где в обычной волостной управе их встретили огнем из винтовок, Тышкевич долго выбирал место новой операции. Лезть на гарнизон было рискованно. Не хватало сил, оружия, умения вести корот­кий, как штурм, бой.

Дня три назад Фаня Фрайман на лесной опушке под Нор­ками встретила двух девочек — своих бывших учениц, и те рассказали, что каждое субботнее утро в Велешковичи при­езжают немцы, забирают масло и творог с маленькой, еще помещичьей сыроварни.

Если верить девочкам, немцы всегда приезжали втроем. У двоих были автоматы, а у третьего винтовка и пистолет. Автоматы и револьвер больше всего прельщали Тышкевича. На эту боевую операцию и вел он своих людей.

До шоссе, где Тышкевич собирался устроить засаду, верст одиннадцать с гаком. Шли напрямик, не выбирая тропинок. Медленно привыкали к темноте, дождю и напряженному мол­чанию леса.

На шоссе вышли под утро. Вдоль дороги дремали кустар­ники.

Отряд прижимался к густому мелкому ельнику — шоссе почему-то пугало. Тышкевич раздвинул беловатые от дождя прутья тальника и долго всматривался в серый горизонт. Шоссе круто сбегало с пригорка и сразу поднималось на дру­гой. Все вокруг было знакомое, родное и вместе с тем какое- то чужое, враждебное.

Стоять долго было нельзя. Тышкевич помахал рукой. Пер­вым полез напролом Бондаренко. Под тяжелыми сапогами трещали сухой валежник и бурелом.

— Тише ты,— разозлился Тышкевич.

Бондаренко оправдывался:

— Сапоги, черт их побери... Мягче не ступишь...

Тышкевичу казалось, что Бондаренко боится, у него се­рое, словно окаменевшее лицо, и весь он как-то необычно на­пряжен.

— Чего стоишь? — зло спросил Тышкевич.— Куста испу­гался?

Бондаренко молча тронулся вперед. По одному подходи­ли и остальные. Стояли, поглядывая из-за елок. Впереди Прусова в тяжелых кирзовых сапогах и синих широких галифе.

— Самый раз тут залечь,— сказала она.

— Залечь просто. Сначала обмозговать надо, как лучше отойти,— ответил Тышкевич.— Чаротный, где, по-твоему, лучше: тут или на горке?

— На горке, конечно,— вместо него ответил Бондаренко. — Тут, как в котле,— окружат и не заметишь...

— А ты, Саморос, что скажешь?

— Я согласен.

Цепочкой, по одному, пошли через заросшее мхом болото. Взобрались на пригорок. Редкий сосняк просвечивал здесь на­сквозь — носа не спрячешь.

Остановились в нерешительности. Кирилл Ломазик часто икал от холода.

— Здесь нас, как зайцев, переловят...

— А там, думаешь, лучше?..

— Здесь хоть насквозь видно...

— А какой смысл, ежели немцы первыми тебя увидят?

Люди спорили полушепотом, но зло и раздраженно. У ка­ждого был свой план.

— Браточки, чего же мы спорим? — запричитал Сорока, вытирая широкое лицо рукавом.— Вот там кусты погуще...

Решили идти дальше. Пригорок опускался в кочковатое болотце. Под ногами оседал перевитый плауном седой болот­ный мох, хлюпала вода. Люди ступали осторожно.

Прусова шла последней. Она молчала, едва сдерживая бе­шеную ярость,— не могла понять, чего ищут мужчины. От злости и раздражения она не попала на проложенный впе­реди идущими след и по пояс провалилась в трясину.

Саморос подхватил ее и вытащил на более сухое место. Прусова выливала из сапог воду, Никита поддразнивал:

— Ты, Верка, теперь на водяного черта похожа. Увидят немцы — ей-богу, обалдеют от страха.

Прусова, сжав зубы, молча снимала тину, приставшую к фасонистым галифе.

— Скоро ты там? — не удержался Тышкевич.

— Вояки задрипанные! — У Прусовой гневный, колючий взгляд.— Места не найдут. Не все ли равно, где засаду устра­ивать?..

Она повернула обратно и пошла, широко расставляя ноги.

Залегли в низине под молодыми елками. Тышкевич вы­брал себе правый фланг: немцы должны появиться отсюда. На левом фланге залег Саморос. Остальные между ними.