Александр Осипенко - Огненный азимут

Он обвел глазами людей и остановил свой взгляд на Тышкевиче, словно ожидая ответа. Но Тышкевич почувство­вал, что Сорока и сам все хорошо знает. Даже эта неудач­ная операция больше значит, чем десяток ярких и пламен­ных речей. В деревнях услышат, что на колонну нападали из леса, и слух об этом разнесется по всем деревням Поддвинья. Сорока добивался чего-то своего, и Тышкевич пони­мал, куда он клонит свою речь.

— По-твоему, нам надо так законспирироваться, чтоб о нас никто не знал?

— А по-твоему, будет лучше, если нас перестреляют?

— Отсиживаться можно дома...

— Мы, Иван Анисимович, не за то, чтоб отсиживаться, но кто же поведет политическую работу, если отряд будет нести такие потери.

Это "мы" больше всего поразило Тышкевича. Значит, велешковцы заодно и, возможно, уже не раз разговаривали между собой о том, надо ли вести вооруженную борьбу. Тышкевич пожалел, что нет Прусовой. Она недолго искала бы, что ответить.

— Комиссары в атаках идут впереди бойцов,— подал голос Чаротный.— Ты, Сорока, не бунтуй. У самых талант­ливых полководцев и то бывали поражения.

Тышкевич с благодарностью подумал: "Правильно, Иг­нат, спасибо тебе за поддержку".

На некоторое время установилась тишина. Тышкевич подумал, что следует послать разведку. Но не успел он приказать Чаротному и Фане пойти искать Самороса, как в зем­лянке появилась Прусова.

— Сидите тут, а Саморос лежит,— сказала она и шаг­нула к двери, нетвердо ступая.

Саморос лежал невдалеке от лагеря,— наверное, Прусова тащила его, пока не выбилась из сил. На разорванной штанине запеклась кровь. Когда его поднимали, он тихим, не саморосовским голосом попросил:

— Осторожней, товарищи,— и взглянул на окружавших его людей измученными, помутневшими глазами.

2

Стемнело непривычно рано, потому что под вечер с бо­лота на бор пополз беловато-серый туман. Стало сыро и теп­ло, даже душно.

Евмен Слюда так и не вернулся в лагерь. И оттого, что никто не знал, убит он или жив, и оттого, что лес был оку­тан непроглядным густым туманом и можно было незамет­но окружить лагерь, и еще оттого, что наперекор всем Пру­сова топила печку, потому что Саморос дрожал от холода и ему надо было согреться, а каждый из партизан думал, что запах дыма чувствуется по всему лесу и может навести немцев на лагерь, в землянке царило напряженное мол­чание.

Тышкевич вышел из землянки. В лесу было темно и глухо. Из черноты на него надвигалось что-то черное, большое. Он понял, что это часовой, и окликнул его. Платон Бондаренко оказался рядом.

— Тихо? — спросил Тышкевич.

— Глухо,— ответил тот.

Помолчали, прислушиваясь к мертвой тишине.

— Надо было бы, Иван Анисимович, перебраться на Плёссы,— начал он.— Не нравятся мне все эти... разговоры... ну и Слюда, само собой.

— Думаешь, Слюда может выдать?

— Как тебе сказать... Умышленно — нет, а если крепко за него возьмутся, может не выдержать.

— С Саморосом как быть?..

— Домой бы его отнести.

— Я уж ему предлагал — не хочет.

— В таком случае понесем на Плёссы.

Через час отряд тронулся в дорогу. На Плёссы — бере­говую рощу среди дремучего бора — пришли ранним утром.

Тут, в глухомани, стояла маленькая хатка с печкой, в которой когда-то выжигали уголь. Кругом запустенье, запах плесени и гнили.

Отдыхали не больше трех часов. Даже во сне Тышкевича тревожила судьба Слюды. Теперь, когда все успокоились, когда прошло нервное возбуждение, казалось, что зря по­дозревали Слюду. Может, погиб человек или заблудился в лесу и теперь разыскивает отряд. Думая над тем, кого послать в Велешковичи, Тышкевич остановился на Петре Жибуле.

Тот согласился не сразу и, как показалось Тышкевичу, пошел в разведку неохотно. Его взялся проводить Ломазик, и, когда они шли по лесу, Прусова смотрела им вслед и почему-то хмурилась.

— Ты чего? — спросил Тышкевич.

— Уж больно ты мягкий,— ответила Вера.

День прошел в мучительном ожидании ночи. Наступила ночь, такая же, как и минувшая,— темная и сырая. Тышке­вич назначил дежурных, остальным приказал спать.

Проснулся он от прикосновения чьих-то мокрых, холодных пальцев. Вскочив как очумелый, он не мог вспомнить, где он и что с ним.

Было тихо. Рядом сопели во сне люди, и за стеной шу­мел надоедливый дождь. "Показалось,— подумал Тышкевич и сразу вспомнил: — А Жибуля все еще нет". Стало тре­вожно.

Накинув на плечи плащ, он вышел из хатенки. Светало. Лес тонул в угрюмом сером сумраке.

Где-то за землянкой кто-то потихоньку бубнил. Тышке­вич, кутаясь в плащ, обошел хатку, увидел сидящих на за­валинке, под стрехой, Жибуля и Ломазика. Значит, Жибуль пришел. Как хорошо!..

— Ну, что там? — спросил Тышкевич.

— Ничего хорошего, — слабым голосом ответил Жибуль и замолчал.

"Значит, сбежал Слюда" — лихорадочно подумал Иван Анисимович.

Жибуль зябко поежился, поправил на голове шапку.

— Промок насквозь...— сказал он,— Думал, что уж не найду вас...

Он тянул, и Тышкевич понимал, что Жибулю не хо­чется говорить о Слюде.

— Плохие новости Петро принес,— начал Ломазик,— в Велешковичах полно карателей. Говорит, что вчера мы на них наскочили.

— А Слюда где? — не вытерпел Тышкевич.

— Дома его нет,— погруженный в свои думы, ответил Жибуль и вдруг круто повернулся к Тышкевичу. — Я о та­ком узнал, что даже страшно сказать. Москву сдали.

Тышкевич почувствовал, как похолодело в груди. Он вдруг забыл о Слюде, о своих тревогах. Стало пусто и хо­лодно.

— От кого слышал? — спросил он дрожащим голосом.

— Добро бы только слышал — листовку принес, — он разжал кулак. На ладони белела скомканная бумажка.

Иван Анисимович взял листовку, аккуратно расправил, присмотрелся. В глазах мелькали черные строчки.

— Где ты ее взял?

— У жены. В Кожедубах, говорят, их много. Самолет скинул.

Ломазик закутался плащ-палаткой, зажег спичку. При ее слабом свете Тышкевич прочитал в правом углу слова: "Смерть немецким захватчикам!" Подумал: "Наша". "До­рогие соотечественники, братья и сестры, товарищи, друзья! Красная Армия под натиском превосходящих сил противни­ка вынуждена была оставить столицу нашей Родины — Москву.

Мы обращаемся к вам в этот тяжкий для нашей истории час со словами горя и печали и верим и надеемся, что вы поймете всю серьезность..."

Спичка догорела, и Ломазик не торопился зажечь вто­рую. "Верим и надеемся... Во что верят и на что надеются,— думал Тышкевич.— Неужели так и придется погибнуть в лесу?" От этой печальной думы и от жалости к самому себе покалывало в сердце...

Ломазик зажег еще одну спичку. При ее свете дочитали листовку до конца. Тышкевичу врезались в память только две фразы: "Прекращайте вооруженную борьбу. Возвра­щайтесь в свои дома и ждите новых приказов".