Александр Осипенко - Огненный азимут

"Как хорошо лежать и ни о чем не думать. И как славно пахнет земля. Грибами, мхом, вереском и мягким теплом. А раньше почему-то не ощущал, как пахнет земля. Лежал на ней и не ощущал. А запах земли — это же чудесно. Если вы­живу, никогда не забуду, как пахла земля в лесу..."

Первая вспышка радости промелькнула неожиданно, и сразу же чего-то стало не хватать в лесу. Он сел, оглянулся, увидел высокие, уходящие под самое небо сосны, а над ними бурые тучи. Они куда-то торопились, и казалось, что медлен­но вместе с ними плывут вершины сосен.

Вокруг тишина и покой. Изредка падала на дол старая, потрескавшаяся шишка.

Пригорок с вековыми соснами круто обрывался в малень­кое болотце, поросшее белым мхом, на котором расстилался ярко-зеленый плаун. Низкие, кряжистые сосны, как часовые, стояли тут среди развесистых, почти уже голых ветел. За бо­лотцем начинался сосновый лес, густой, хмурый и темный. Сквозь него пролегла противопожарная борозда. Желтый песочек бугорка и белоподзолистое дно борозды виднелись далеко во мраке леса. Немного левей светлая полоса просеки поднималась на взгорок и скрывалась там, где небо опуска­лось на вершины сосен. Просека заросла молодым, в рост человека, березняком. Желтовато-оранжевые листья окаймля­ли уже яркую зелень леса.

"Грибов, вероятно, тут тьма-тьмущая. Не лес, а кладовая. Да и дожди только начались. А я уже давно не ходил за грибами. Кажется, последний раз в двадцать седьмом. Все времени не было".

Ему стало грустно, что пролетело так много лет в веч­ном водовороте дел. И была ли необходимость отрекаться от всего, что радовало сердце: красоты, запахов земли и леса?.. "Зачерствели мы и только знали одно, только одно виде­ли — работу. Не было, так находили... Радовались ей".

Ему хотелось запомнить эту мысль и в свободное время обдумать ее до конца. Теперь же надо выбираться из лесу. Но он не знал, в какую сторону идти.

Сосны порой начинали шуметь — вероятно, там, вверху, прогуливался по вершинам ветер. А здесь, внизу, все было напоено глубоким покоем и тишиной.

"Лес стоял и будет стоять,— подумал Тышкевич.— И ему, может, смешно наблюдать эту людскую суету. Он уверен в своей силе. Это самое важное. А человек? Уверен ли он? Человек скорее убеждает себя в своей уверенности. Это иное чувство. Человек слаб, хотя думает, что он самый сильный".

Где-то над выгнутой, как орешник, сосною с тонкой ажурной бахромой на вершине проглянуло солнце, неяркое, тусклое. Далеко-далеко загорелась медная кора старых со­сен, ярко заблестела белая, как полотенце, береза. Тышкевич прикинул на глаз направление на Лисьи Ямы — оно лежа­ло где-то между просекой и противопожарной бороздой — и тихо пошел вниз с пригорка.

Теперь, когда он шел в лагерь, мысли вернулись к собы­тиям на дороге. Он был уверен, что его люди отступили во­время и, вероятно, уже давно находятся в Лисьих Ямах, в землянке. За людей он не волновался — сам видел, что кто- то бежал перед ним. Было горько, что засада не удалась, что виноват в этом он. Кажется, если бы все можно было начать сначала, он выбрал бы для засады лучшее место и лучше бы разъяснил каждому его задачу. "Не умеем мы воевать, факт. Сколько времени потратили на учения, на маневры, а ничему не научились... Да и не тому учились. Ходили в противогазах, все наступали, а простую засаду не умеем провести". И потому, что кто-то другой, а не он был виноват в этом неумении воевать, становилось легче на сердце.

В Лисьи Ямы он пришел, долго проблуждав по лесу, об­радованный, что наконец увидел знакомые места, что он до­ма, что можно отдохнуть после всего пережитого. Сначала ему казалось, что все на месте. Он хотел было сказать что-то веселое, смешное, но слова застряли в горле, потому что люди сидели понурые, и это бросилось в глаза только сей­час. Тышкевич быстро оглядел нары — не было Самороса, Прусовой и еще кого-то. Он не мог вспомнить, кого еще не хватает.

— Саморос не приходил?

— Убили Самороса...

Тышкевич стоял, почти физически чувствуя пустоту и холод, что вдруг ворвались в землянку.

— Сам видел? — спросил он у Чаротного.

— Нет, она,— показал Игнат на Фаню.

Наступило неловкое глухое молчание. Тышкевич поду­мал, что следовало бы найти мертвого Самороса, похоро­нить его по-человечески, но так ли уж важно, как похоронен человек.

— А Прусова где?

Люди не отвечали. Их молчание затянулось надолго, и Тышкевич почувствовал, что оно — безжалостный приговор его командирской деятельности. Стало стыдно и больно. И, как всегда, когда чувствуешь себя виноватым, Тышкевич стал искать оправдания. "Не будь того выстрела без коман­ды,— подумал он,— я пропустил бы машины, и все было бы хорошо. Виноват стрелявший". Но другая мысль подсказа­ла, что, несмотря ни на что, виноват он, Тышкевич. Надо было основательно разработать операцию, заранее преду­смотреть все неожиданности.

— Слюды тоже нет,— вдруг произнес Бондаренко.

Только теперь Тышкевич заметил, что и Евмена Слюды нет. Он хотел спросить, видел ли кто велешковичского пред­седателя, но понял, что об этом спрашивать не следует.

— Этот драпанул, как только машины загудели,— ска­зал Чаротный.

— Принимать бой с такими силами — безумие,— отве­тил Сорока.

То, что Слюда первым покинул засаду и все еще не вер­нулся на базу, встревожило Тышкевича больше всего. Он вспомнил случай, на который в свое время не обратил вни­мания. Однажды Прусова позвала его пройтись по лесу. А когда они отошли, стала рассказывать, что Слюда будо­ражит людей, сомневается в необходимости их борьбы с нем­цами. Он тогда отмахнулся от Прусовой. Было неприятно, что Вера исподтишка следит за его людьми, которые пере­носят все трудности лесной жизни, что она подслушивает их разговоры и, вероятно, толкует их по-своему. Он тогда не очень внимательно выслушал Веру и не нашел в разгово­рах Слюды ничего плохого. Теперь все, о чем говорила тогда Прусова, казалось веским подтверждением того, что произо­шло.

Тышкевич старался трезво взвесить, где сейчас Слюда — убежал ли домой или заблудился в лесу. Если сбежал, то что делать. Он вдруг поверил, что Слюда убежал,— значит, появилась реальная угроза нападения немцев на лагерь. Надо было немедленно искать новое место для лагеря. Но уходить отсюда, пока нет Прусовой, пока не выяснено, жив ли Саморос, нельзя.

— Я всегда был против авантюризма,— неожиданно на­чал Сорока. Он говорил, вобрав голову в плечи, не подни­мая глаз. Тышкевич старался вспомнить, когда об этом го­ворил Сорока, но не мог.— Сегодняшняя операция и есть та самая авантюра. Чего мы добились? Потеряли троих. Еще две таких операции, и отряда не станет. А я помню, как тот же Тышкевич говорил нам, что нашей основной задачей является политическая работа. Так я говорю или нет?..