Александр Осипенко - Огненный азимут

"А где же эти дома? — подумал он.— Лучше погибнуть в лесу с оружием.— Почему-то вспомнил, как бежал вчера с дороги, цепляясь за жизнь.— А может, было бы лучше убитому... Ничего бы не знал..."

— Вот что, товарищи, людям пока не говорите. И так хватает забот.

Он сказал первое, что пришло ему в голову. Все произо­шло так неожиданно, что он растерялся и ничего лучшего не мог придумать, как скрыть от людей эту страшную но­вость. И сразу ему вспомнилось начало тридцатого года. Они с Саморосом закончили в Жиженском сельсовете сто­процентную коллективизацию, и вдруг в "Правде" появи­лась статья Сталина "Головокружение от успехов". Тогда они растерялись. Вчера еще их поздравляли с успехом, хва­лили, ставили в пример, а сегодня получалось, что они без­ответственные люди, чуть ли не враги советской власти.

Саморос сразу же начал ругать окружное начальство, которое толкнуло их на ошибки. Они на месте строго выполняли директиву, а что там, в округе, думали? Леваки, перегибщики, черт бы их побрал! Тышкевич знал одного из таких "леваков", секретаря окружкома. Ка­кой он перегибщик! Честный человек, который ни на шаг но отступит от директивы.

Было непонятно, какой линии держаться, чтобы снова невзначай не пристать к какому-нибудь уклону, и они с Саморосом решили спрятать "Правду", дождаться новых указаний.

А назавтра кто-то привез "Правду". Их с Саморосом выбросили из сельсовета, сначала изрядно намяв бока. И тот же окружком записал им по строгому выговору.

"Надо ли сказать людям, что Москву сдали?" — поду­мал Тышкевич. Но он понимал, что сказать такое у него не хватит мужества.

Дождь утихал. Низкие валы туч быстро проплывали над лесом. Стало уже совсем светло и еще более неуютно, чем ночью. Маленькая поляна перед хаткой казалась по­следним и совсем ненадежным пристанищем.

Тышкевич поднялся с завалинки, отряхнул с плаща песок.

— Ну что же, товарищи,— сказал он,— тяжело, но не все потеряно. Из леса, понятно, мы пока никуда не уйдем. Будем сражаться до последнего патрона, до последней кап­ли крови. Вскоре мы решим, что делать дальше.

Он собрался было уйти, но его задержал Жибуль.

— Заварили мы такую кашу, что до самой смерти не расхлебаем,— начал он.— О себе говорить не буду, но о на­ших семьях, о детях скажу. Пришел домой, а жена криком исходит, дети плачут, мать на коленях ползает. Не ходи в лес, и все. Думаешь, легко на такое смотреть?..

У Жибуля прервался голос. Казалось, что в горле за­стрял комок и его никак не проглотить.

Петро судорожно дернулся, и Тышкевичу по-человечески стало жаль его.

— Петро Андреевич, а немцы знают, что ты в лесу?

Жибуль покачал головой:

— Обо мне не знают. А к Гуляйковой жене приходил бургомистр, советовал, чтоб Иван возвращался из лесу. "Я, говорит, не могу вас и Ивана своей спиной заслонять. Пусть Иван не боится ареста, есть приказ: того, кто вернется из лесу, не тронут. А семьи тех, кто не вернется домой, возь­мут заложниками".

— Лгут немцы. Нашел кому верить.

— Человек всегда на лучшее надеется,— начал Ломазик, который до этого молчал.— Особенно, если за семью боится. Можно было бы по-всякому толковать, если бы не так все круто повернулось. Ну, скажи, Иван Анисимович, какие мы вояки, если армия вот куда отступила. А у нас семьи: жены, маленькие дети. Их пожалеть надо.

Тышкевич понял, что Жибуль с Ломазиком, видимо, пе­ред его выходом из землянки обсуждали, что делать дальше. Вероятно, они решили возвращаться домой, И не одни, а все их друзья-односельчане. Но это же конец отряду... И Тыш­кевич понимал, что он не может разрешить велешковцам покидать лагерь. Надо во что бы то ни стало задер­жать их,

— Думаю, что немцы запугивают. Разве дети отвечают за своих родителей? Если уж логично подходить, то в таком случае надо брать семьи всех, кто на фронте воюет. Не ре­шатся они расстреливать заложников... Нет, не решатся. В ту Отечественную войну Наполеон взял заложниками жену и детей коменданта Бобруйской крепости. Но ничего плохого им не сделал.

Он говорил уверенно, но чувствовал, что голос его по­степенно теряет эту уверенность. Черт их знает, этих фа­шистов, на что они способны. Расстреляли же они в Рассеках не только старых, но и малых...

— На твоем месте и я бы кого-нибудь другого успокаи­вал... А если бы самому припекло... Да что скрывать? Петро говорит, что Слюда у родных своей жены прячется. Это по­ка. Когда-нибудь он решится на регистрацию...

Из-за хатки появилась Прусова с винтовкой и в Саморосовой плащ-палатке. Вероятно, вышла подменить часо­вого.

— А-а-а, вот где часовые! Чего это вы тут расселись?

Тышкевич молча подал ей листовку, хотя за несколько минут до этого советовал Жибулю и Ломазику молчать.

— Наша,— удивилась Прусова.

Она жадно начала читать, помрачнела, насупилась. Не дочитав листовки до конца, подняла глаза.

— Где подхватили? — хрипло спросила у Тышкевича.

— Жибуль из Велешковичей принес... Самолет раз­бросал.

— Вас, как карасей, на любую приманку словишь,— Прусова бросила листовку под ноги.— Москву никогда не возьмут. Да и бумага не наша, фрицевская, и шрифт не такой, как у нас.

— Покажи...

Тышкевич поднял листовку. И бумага, и шрифт не не­мецкие, но теперь он и сам был уверен, что листовка под­дельная, и ему етало радостно, весело.

— Ну, вот видите, товарищи. А вы запаниковали. Ви­дать, плохие у фашистов дела, если хотят нас такими лис­товками из лесу выманить.

— Ты это о чем? — спросила Прусова.

— Да вот, Жибуль говорит, что немцы собираются за­бирать партизанские семьи заложниками. А кто вернется из лесу, тех не тревожить.

Иван Анисимович ждал, что Прусова начнет говорить словами из учебника политграмоты. Но она молчала, глядя под ноги на желтые опавшие листья. Над переносицей у нее пролегла глубокая морщинка.

— У меня тоже была мать... — проговорила она и мед­ленно отошла в сторону, крепко сжимая в своих небольших руках приклад винтовки.

Наступил хмурый неприветливый день. Серая надоедли­вая мгла окутывала Плёссы, и в ней смутно белели стволы берез, как на разрушенном кладбище белые вымытые дож­дем кости. В хатенке то разгорался бурный спор, то насту­пала изнуряющая душу тишина. Одни верили, что Москву сдали немцам, другие со всей страстной убежденностью до­казывали обратное. И оттого, что никто не мог доказать своей правды, люди много кричали и безжалостно оскорб­ляли друг друга.

Никто не знал, что надо делать, как жить дальше, и это пробуждало в людях злость и раздражение. Тышкевич бо­ялся, что спор перерастет в ссору, и тогда кто-нибудь более невыдержанный пустит в ход оружие. Он старался прими­рить людей, успокоить их. На некоторое время в хатенке воцарялась тишина, а потом снова закипали споры.