Александр Осипенко - Огненный азимут

Он подумал о том, как тяжело будет немцам покидать обжитые места, ехать сюда, в чужой и враждебный край, даже если его укротят.

В кабинет вошел адъютант, положил на стол подготовлен­ные бумаги. Адъютант ходил неслышно, легко пружиня сильные, длинные ноги.

— Вилли, вы бы здесь остались навсегда? — спросил Ви­тинг, почему-то ожидая решительного "нет".

— Так точно, господин комиссар,— сказал адъютант, удивленно глядя на шефа.— Зачем же мы сюда пришли?

— Вы получите имение, Вилли.— Немного помолчав, Ви­тинг добавил: — Как только кончится война.

Он подписал бумаги, глядя на широкую спину адъютанта: "Молодежь отчаянна, ей и обживать эти земли. Для ее будущего мы и переносим эту тяжесть на своих плечах". Гордый от чувства собственного достоинства, Витинг прошелся по комнате. "Аксель — осел,— подумал он словами Редлиха,— уничтожать всех неразумно. Сделать из них по­слушных рабов — вот что нам необходимо..."

.............................................................................................................................................................................................

У Остапа Делендика пили самогонку. Закусывали соле­ными огурцами. Пьяный, шумливый староста, хрустя огур­цами, философствовал перед односельчанами:

— Немцы, мужики, здерь не выживут. Кишка у них тонка — куда им!.. Немец привык по асфальту ходить, а у нас грязь по самые уши. Вы посмотрите на них, чуть дожди польют, они уж обсопливились. Я так думаю, что накладут они на нас контрибуцию, подати будут взыскивать, как тата­ры дань брали.

— Подати — дело десятое. Не подати страшны, а смерть.

— Смерти все равно не миновать. А вот если до нее настрадаешься...

— Пока живем, а там увидим.

— Тогда поздно будет, когда, как стадо баранов, на рас­стрел погонят.

Остап Делендик снова развел философию:

— Я в плену был и потому лучше вас знаю, что такое немцы. Работать заставят — факт. А нам это и надо. Разле­нились люди. Трудолюбивых они не зацепят...

— А евреев постреляли...

— То другая статья...

— Будет и тебе такая статья...

Михась, немного охмелевший, слушал пьяные разговоры. Они, как нож в сердце, вызывали боль. Дождался, пока пре­кратился шум.

— Немец — враг,— сказал он,— ему наши земли нуж­ны, хлеб, потому что сам голодает. У Гитлера лозунг такой: пушки вместо масла. Вот он и наделал пушек, чтоб ими масло добывать...

— А ты подожди, откуда ты внаешь об этом? — перебил его Делендик.

— Из газет, откуда же еще?

— Э-э-э, мало ли чего в газетах напишут... Читал я, что немцы голодают и от голода пухнут. А они вон какие рас­пухшие — только от жира,

— Да это же солдаты...— не успокаивался Михась. — Видели, что в Рассеках натворили. Мало вам, вы еще чего-то ожидаете.

Остап пьяным, высоким голосом закричал:

— Из-за вас, вот таких, люди погибли. Одного немца ухлопали, а всю деревню под корень. Комсомольцы!.. За себя бойтесь. А мужику нечего бояться. На его шею всегда хомут найдется...

— А если веревка?.. — Михась, разозливпшсь, вылез из-за стола и, не прощаясь, вышел из хаты. "Черт меня за язык потянул... Хотя и терпеть нельзя. Сами же понимают, что для них немец значит, а Делендика слушают. Все на что-то надеются. Нет, правду мать говорила: пока мужику не при­печет — не повернется..."

Люди мерили жизнь старыми представлениями. Делен­дик — наблюдениями, приобретенными в плену, Михась — знаниями, почерпнутыми из книг. Было нелегко поверить, что немцы замахнулись не только на людское добро, но и на жизнь целого народа. Расстрелы и убийства казались слу­чайной карой военного времени. Кончится война, а с нею кончатся и тревоги.

Немцы старались поддержать это наивное представление о фашизме, исподтишка готовились к новым акциям.

11

Торфозаводской поселок за Конышами был обжит уди­вительно быстро. Народ собрался ловкий, бывалый, отчаян­ный. Знакомились неохотно, о себе старались не рассказы­вать: больше интересовались другими.

Днем работали в Конышевском колхозе. Жали за деся­тый сноп. Копали картошку за десятую корзину.

Ночью ездили на добычу: грабили фермы, которые никто не охранял. Добро теперь ничье и все равно немцам достанется — грабить было не стыдно.

Степанида не отставала. По-мужски ворочала делами, за которые боялся браться даже звероватый, заросший до глаз черной бородой Ахрем Цыпля. После удачи пила нарав­не с мужчинами водку и сама удивлялась — хмель не брал, только появлялось больше смелости.

В хлеву за хатой, построенном Ахремом, Степанида дер­жала двух кабанчиков и шесть овечек. Корову поставила в сенях. Нарушенная войной жизнь медленно заполнялась заботами, бывший страх отступал перед ними.

Немцев и волостного начальства Степанида не боялась — знала, что постоит за себя, да и люди в обиду не дадут. Однако на всякий случай раздобыла в Ольхове две иконы. Они висели в красном углу, украшенные бумажными гир­ляндами.

Можно было жить. Когда Саморос решил уйти из дому, Степанида проплакала всю ночь. Теперь она даже радова­лась, что его нет. Пришлось бы дрожать всякий раз, когда приходила полиция. Все казалось бы, что приехали за ним.

Но одна неотступная мысль точила Степаниду. От нее не было покоя, особенно когда Степанида, опившись водкой, ложилась спать. Тогда казалось, что где-то в тесной лесной землянке в это же самое время с Никитой ложится Прусо­ва. Когда она думала об этом, местью кипела кровь. Знала бы, где та землянка,— пошла бы, подняла бы крик на весь свет.

Утром просыпалась разбитая, обессиленная и злая. Хо­дила по хате, как черная туча над лесом, придумывала самую лютую кару Вере Прусовой. "Теперь ты меня контрой не испугаешь,— багровея, шептала она, вспомнив, как однаж­ды испугалась Прусовой. — Теперь бы я тебе космы повыдер­гала".

В труде забывались слепые мстительные замыслы. Вер­телась Степанида в хлопотах, как белка в колесе. Однообраз­но ползли тяжелые осенние дни.

Ночью, когда принесли раненого Самороса, она не спала, будто ждала его с далекой дороги. Запричитала. Чужой незнакомый мужчина прикрикнул на нее. Она умолкла, сразу поняв, что вместе с Никитой в ее хату вошла новая забота.

Никиту положили в пристройке за сеном. Степанида при­сматривалась к людям, хотела узнать, с ними ли Прусова. Можно было бы спросить, но люди, чем-то встревоженные, то­ропились уйти.

Потом, когда они остались вдвоем, не видя в темноте друг друга, Степанида не выдержала:

— Ну что, погнался за своей кралей, а лечить к жене принесли?

— Что ты выдумываешь? — услышала она обиженный и какой-то виноватый Никитин голос.

Стало жалко его. Бросилась лицом на грудь, долго пла­кала, вздрагивая всем телом, шептала:

— Тяжко мне, Никита, ой, тяжко.

Саморос осторожно отстранил ее.

— Дети как?

— Что дети... Они не заброшены. А мне притулиться не к кому,— добавила она зло и раздраженно.— А эта сука побоялась глаза показать?