Александр Осипенко - Огненный азимут

— Может, к нам зайдешь? — спросила Антонина.

Михась безучастно согласился.

Хуторок, где жила Антонина, ютился в вишневом саду. Сквозь гущу деревьев виднелось освещенное пламенем окно. Клавдия почему-то поздно топила печь.

Михася встретили веселым смехом сидящие за столом Игорь Красневский и Лешка Лямза. Вторая Клавдина сестра, Виктория, высокая, смуглая, с короткой мальчишечьей стрижкой, на краю стола нарезала сало.

— Какой гость! — напевно проговорила она.— Разде­вайтесь, Михаил Андреевич.

Когда шестеро сели за стол, Клавдия подала отварную картошку, поджаренное сало и огурцы, спирт.

Все быстро охмелели. Шутили много и почему-то много смеялись. Игорь, обнимая Викторию, что-то шептал ей на ухо. Она била его по рукам и, запрокинув голову, смея­лась. Лешка понуро молчал, опершись грудью о стол, а Клавдия старалась его развеселить.

Зато Антонина держалась надменно, косо поглядывая на сестер и ухажеров.

Выйдя из-за стола, они сели парами. В лампе догорал керосин, ее погасили, чтоб не чадила.

Хату окутал сумрак. Михась сидел на скамейке рядом с Антониной, слышал придушенный смех, поцелуи, ворко­ванье, полное понятных и волнующих намеков.

"Неужели это любовь? — думал Михась. — Ну да, лю­бовь... Она, правда, совсем не похожа на книжную, о которой прежде мечтал. Та — красивая, но далекая, как мечта, а эта — грубоватая, зато близкая, доступная".

Михась протянул руку. Антонина схватила ее, прижала к горящей щеке. Другой рукой он прижал ее к себе, нашел мягкие податливые губы. Она рванулась к нему всем телом, до боли сжав шею. Было тяжело дышать и так приятно из­немогать в девичьих объятиях.

— Душно здесь,— тихо сказала Антонина.— Хочешь, выйдем в сени?

Она первая шмыгнула в сени, пропахшие сухой соломой и яблоками. Михась протянул вперед руки, сделал два осто­рожных шага. Антонина обвила его шею.

— Здесь лучше, правда? — спросила она.— Давай сядем.

Она исчезла где-то. в темноте, потом потянула его за руку, и он упал на солому, привлекая ее к себе и жарко целуя.

Потом он стоял опустив руки. Не было ни радости, ни благодарности — только безразличная пустота. Антонина льнула к нему, гладила ладонью щеку.

— Теперь ты меня возненавидишь, Миша...

Он удивился, как она могла угадать его мысли. Он просто перестал её уважать, и ему было неловко признаться в этом. Наперекор всему он ответил:

— Я люблю тебя, Тоня.

Она целовала его холодное, бесчувственное лицо, словно хотела вернуть страсть, вспыхнувшую в комнате.

— Правда? Любишь? Ты не думай, что я всегда такая. Помнишь, когда я тебя впервые увидела, то еще тогда по­думала: такой, если полюбит, так навсегда, без обмана.

— Как-то неожиданно все получилось,— сказал он.

Антонина отшатнулась, и он понял, что обидел ее. Но ска­занного не вернуть...

— Я, пожалуй, пойду, Тоня.

— Так скоро? — Она вдруг всхлипнула, прижалась к его руке мокрым от слез лицом.

Михась смутился, пожалев Антонину. Было стыдно, гадко.

— Чего ты, Тоня? Прости, если что...

Она засмеялась.

— Смешной ты, Миша. Думаешь, что от горя плачу. Просто хорошо с тобой и отпускать не хочется. Всюду война, смерть, а я счастлива. Ты еще не понимаешь этого. Человеку надо совсем немного счастья. Подумаешь, кто я — парик­махер. Да ты на меня до войны и не глянул бы. Правда? А мне ой как счастья хочется. И прежде чем умереть, я хо­чу его до конца выпить.

И завертела Михася любовь. В любви он забыл все тре­воги, заботы, Тышкевича, Коршукова, все, что принесла война.

Забыл до поры до времени.

9

Вытерев о штанины мокрые руки, Макар Сидоренок молча взял у посыльного бумажку, выругался, читая короткие, как приказ, строки: "...явиться в волостную управу!"

— Да ты не сердись, не съедят, жив останешься. Раз меня прислали, значит, очень нужен.

— Мне по управам нет времени шлендать. Там сидят те, кто привык легкий хлеб есть, а я с мозоля ел.

— Чудак человек,— усмехнулся посыльный.— Мое де­ло телячье... Садись вот в бричку, поедем, а то завтра пеш­ком попрут.

— Ладно, не пугай. Я пуганый.

Макар не торопясь пошел в хату, на пороге низкой двери повернулся к посыльному: .

— Ты подожди. Я сейчас. Харчи соберу, холера знает, чего зовут.

Мать ожидала его.

— Чего он приехал? — спросила она дрожащим го­лосом.

— Из управы прислали. Собери чего-нибудь в дорогу,

— Не ехал бы, сыночек.

— Ежели зовут, надо ехать. Видать, от власти и под землей не спрячешься.

— Боюсь я, чтоб Коршуков не наговорил чего лишнего. Твою как-то видела. Говорит: "Все равно Макар за моего Стася своей головой ответит". Не стесняется. Ее Стась!.. Эх, сынок, говорила я тебе тогда: не бери ее замуж — не по­слушал.

— Поздний ум хорош — все знают. А про Ядвигу ты мне не напоминай: крышка.

Мать торопливо засовывала в торбу хлеб, сало, лук, огурцы и тайком плакала. С детства Макар был упрям, а ду­шою как ребенок — каждый обидит. Теперь упрямства стало больше. Советовала отдать Ядвисе Сабину — не послу­шался. Вот и мстит баба. Попробуй уберегись от нее и Кор­шунова, если ходит по деревне слух, что председатель выдал двух каких-то партийцев и теперь заодно с немцами. И коро­вок потому пригнал. Такие люди что хочешь сделают — убе­реги от них, царица небесная.

— Ты уж, сынок, не говори ничего и ни про кого,— просила мать Макара.

Тот понуро перебил ее:

— Сам ученый. Видел таких: людей топили и первы­ми погибли.

Не попрощавшись, вышел в сени.

Ехали на бричке, спина к спине. Посыльный подгонял вожжами тонконогую кобылу. Бричку лихорадило на разби­той колдобистой дороге. Оба молчали. Сидоренок старался угадать, зачем он понадобился управе. "Не дают, сволочи, пожить спокойно. Пошлю их к сякой-такой матери,— думал он, стараясь сдержать раздражение,— Что они мне сделают? Я, можно сказать, от советской власти покоя не имел. Так пусть хоть теперь дадут пожить, как мне хочется".

Как ему хочется жить, Макар и сам не знал. Спокойно — этим все сказано. И еще — чтоб Ядвися одумалась, вернулась к нему. Хоть и сказал матери, что забыл о ней, а соврал. "Не было такой бабы на земле, как она, и не будет. Ах, Ядвися, разве я не любил тебя, не угождал?"

Бричка легко подкатила к красному деревянному дому. Посыльный выпрыгнул, набросил вожжи на изгрызенный колышек.

На высоком крыльце управы двое, в черных пальто с бе­лыми повязками на рукавах. Полицаи — догадался Сидоренок.

— Привез? — спросил один из них, с толстой бычьей шеей, словно не видел, что Сидоренок — вот он.

— Привез,— неохотно ответил посыльный.

Макар снял с брички торбу, привычно забросил на плечо.

— Куда мне?

— Идите, пан Сидоренок, к бургомистру.

Трудно понять, издеваются полицаи или всерьез назы­вают паном, как бывало называла себя мелкопоместная шляхта: хоть в лаптях, да пан.