Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

С другой стороны, отвратительные близнецы не могли быть полицейскими. Все в них словно специально было предназначено привлекать внимание; а ведь полицейским необходима маскировка… Но если они не из полиции, то почему преследуют меня?.. А если полицейские, то почему ведут себя вразрез с самыми элементарными требованиями их ремесла?

Так думал я во время своего панического бегства, но утишить растущий страх не удавалось. Наоборот, он все рос и достиг пароксизма, когда, войдя в подъезд моего дома, оглянувшись, я увидел, как близнецы выходят из-за угла как раз в тот момент, чтобы заметить, куда я вошел.

С острым ощущением удушья я поднялся по скрипучей лестнице. Войдя в квартиру, я тут же повалился в старое кресло, набитое конским волосом. Бесконечно долго сидел, не зажигая огня, напряженно прислушиваясь к скрипу ступенек на лестнице. Но повсюду царило глубокое молчание. Наконец я собрался с духом, встал и подошел к окну. Улица, слабо освещенная старым фонарем, была пустынна. Я прижался пылающим лбом к холодному стеклу и несколько минут стоял так, глядя на одинокую улицу и вслушиваясь в тишину. Наконец, я отошел от окна и зажег свет…

Было холодно. Я поднес спичку к старой бутановой печке, которая начала гореть несовершенным, голубоватым огнем. Часть газа уходила в воздух и очень скоро у меня разболелась голова. Я снова уселся в продавленное кресло. Кругом книги, сваленные на полу, папки с беспорядочными бумагами, папки, в которые я годами складывал мои записки, почти все незаконченные, все неизданные… Постель, служившая мне одновременно и софой. Столик около постели с полуразвалившейся пишущей машинкой. На деревянной откидной полке радиоприемник, по которому, невзирая на помехи, я когда-то ловил зарубежные радиостанции и который теперь, после того как вот уже много лет вышли из строя его лампы, казался мне просто бессмысленным хламом. Это, да еще небольшая комната с плитой и старым холодильником, и неприглядная каморка, где помещалась ванная и туалет, и составляло мой домашний очаг. Более сорока лет одиночества смотрели на меня…

Бутерброд с копченой колбасой, яблоко и чашка крепкого чая — вот и весь мой ужин. Прошел почти час, и теперь-то уж они, без сомнения, не придут… Хотя могут и выжидать где-нибудь, притаившись, чтобы посмотреть, не выйду ли я, не отправлюсь ли в какое-нибудь компрометирующее место, готовые идти за мной по пятам и выслеживать. Или они попросту выжидают подходящего часа, часа арестов, который приходит с наступлением глубокой ночи… Тогда-то они и забирают человека, полусонного, беззащитного, не способного к сопротивлению… В другие времена такими ночами я жег… Жег книги, бумаги, все, что, на мой взгляд, могло показаться подозрительным… Хотя что до книг, то тут всегда трудно определить, где кончалось дозволенное и начиналось запрещенное… Я уже столько их сжег, столько разодрал, что, думаю, моя библиотека просто асептична. У меня остались только художественные произведения, книги, которые можно купить в любой книжной лавке города. Но даже теперь я до конца не уверен. Ведь, как я уже сказал, не существует четко определенных границ; в последней инстанции, это всегда критерии тех, кто делает обыски.

Ночи напролет я сжигал книги, листовки, подпольные издания… Потом я собирал золу и спускал ее в туалет… Это было сложным и кропотливым делом… Не так-то просто отделаться от золы. Даже забавно, сколько я всего сжег за свою жизнь… Даже сборники одного поэта, которому теперь устраивают чествования… Другими словами, никогда не знаешь, что покажется им хорошим, а что — плохим. Но сейчас — нет… Как бы они ни придирались, теперь им ничего не найти… Сжигать больше нечего, нет ничего компрометирующего…

И вдруг я вспомнил про свой роман… Я так давно к нему не притрагивался, что и забыл о нем… Он был тут, в одной из этих папок. Более пятисот разрозненных и перемешанных страниц, хаотичное повествование — вот что являли собой мои воспоминания, рассказ обо всем, что произошло в эти бесконечные годы…

Когда я писал их, у меня не было намерения печатать это при настоящих обстоятельствах, и поэтому работал я без всякой внутренней самоцензуры. По сути, эти страницы пропитаны давней надеждой, надеждой на то, что однажды все переменится и тогда можно будет свободно высказать то, что чувствуешь… Да, это, конечно, был настоящий динамит… Я пошарил взглядом среди сваленных в кучу папок и нашел ту, что скрывала состав преступления… Вот она в моих руках… Да, это представляло опасность, и немалую… Ведь там были даже неуважительные слова в адрес Бессмертного Старца, просто оскорбления…

Мне все вдруг стало ясно… Непонятно каким образом — ведь я всегда хранил полное молчание об этой рукописи — им стала известна моя тайна… Поэтому-то меня и преследовали… А значит, этой ночью придут арестовывать.

Я поднялся и, весь дрожа, направился в кухню с увесистой папкой в руках. Там я взял спички и пошел в туалет. Но когда, стоя над унитазом, я чиркнул спичкой, чтобы поджечь этот ворох бумаг, мужество оставило меня. Ведь над ними я трудился более двадцати лет… Конечно, пока это были не более чем разрозненные записи, заметки, никак не соединенные между собой. Но значили они для меня гораздо больше. Это была надежда, что однажды все изменится, что однажды я стану свободным и рукопись, которой я посвятил большую часть своей жизни, приобретет смысл и ценность… А сейчас я сам собирался превратить ее в горстку пепла. Это было все равно что сжечь самого себя…

Помню, как я вернулся в комнату с папкой в руках и рухнул на постель. Нет, сжечь это я не мог… Несколько часов, не раздеваясь, пролежал я на постели, погрузившись в состояние прострации. Я знал, что должно произойти что-то ужасное, и эта уверенность парализовывала меня. Но в то же время я чувствовал неспособность оказать какое бы то ни было сопротивление надвигавшемуся. И так я лежал, напряженно ожидая неизбежного, со слепой религиозной покорностью перед лицом неотвратимой судьбы… Так пролежал я несколько часов и наконец заснул… Тогда-то мне впервые и приснился тот сон. Меня пытаются разубедить, но я-то знаю, что было именно так. Все остальное — не более чем желание запутать меня, поймать в расставленные сети. К тому же после, все чаще, хотя и с различными вариациями, сон этот возвращается ко мне. Но до той ночи он никогда мне не снился.

Небольшое селение на юге нашей страны. Улицы чисто выбеленных домов ведут к узкой полоске пляжа с крупным грязным песком. Натянутые сети. Лодки, перевернутые на песке.

Ноги при ходьбе увязают. Идти трудно. Я едва передвигаю их в этом вязком, как клей, песке. Иду, высоко поднимая тяжелые, будто свинцом налитые ноги, навстречу лодке, которая плывет к берегу.