Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Легко судить, критиковать других, не побывав в подобных обстоятельствах… Просто и легко говорить о поспешности, глупости, даже безумии… Легко и просто рассуждать, находясь вне ситуации, в уверенной, надежной позиции. Но я утверждаю, что те, кто так спокойно и трезво рассуждает, на моем месте сделали бы то же самое — в ужасе бросились бы вниз по лестнице…

Это все, что я мог вспомнить. Говорят, что я буквально влетел под колеса автокара, когда выскочил на улицу. И вот теперь я за это расплачиваюсь, лежа в больнице. Однако я не могу сообразить ни сколько времени тут нахожусь, ни насколько тяжело мое состояние, ни что у меня повреждено.

Скоро я узнал, что раны мои незначительны. Несколько гематом да легкое сотрясение мозга, поэтому меня и уложили. Но гораздо труднее оказалось выяснить — это была настоящая тайна, — когда я поступил в больницу, сколько времени находился там, сколько пробыл в бессознательном состоянии или… под действием наркотиков. Обычно говорят о снотворных, транквилизаторах… Сколько времени все это длилось? И для чего такая таинственность, к чему секреты?

В больницах ощущение времени быстро теряется… Поэтому я не знал, сколько времени пробыл тут. Однажды после обеда улыбающаяся белокурая медсестра сказала, что меня выписывают. Я встал, привел себя в порядок и несколько часов терпеливо ждал. Наконец вошла медсестра и велела мне следовать за ней.

Я шел за женщиной длинными белыми коридорами до двери матового стекла, которая вела в комнату с письменным столом и небольшим диванчиком. Мужчина, сидящий за столом, просматривал историю болезни. Медсестра подвела меня к нему.

Это был молодой мужчина в сером костюме, без сомнения очень дорогом, и очках в золотой оправе. Правый глаз у него без конца дергался в нервном тике. Он поднял голову и улыбнулся мне с профессиональной любезностью.

— Пожалуйста, садитесь. В., М., А.?

Я кивнул. Все происходящее рождало смутное недоверие. Я не знал, чего хочет этот тип в безукоризненном сером костюме, но не ждал ничего хорошего. Слишком уж самоуверенно он держался, видно, что привык побеждать, а это меня, несчастного парию, пугало и раздражало одновременно. К тому же еще он принадлежал к типу людей, способных вывести из себя и более уравновешенного человека…

— Простите, — продолжал он, — если я отниму у вас несколько минут. Но это обязательная процедура в нашей клинике в случаях, подобных вашему, своего рода формальность. Хотя я считаю, что пациентам она приносит большую пользу.

Такое вступление нимало не способствовало тому, чтобы успокоить меня или развеять скрытую враждебность. Я продолжал замкнуто молчать.

Я не раз слышал упреки, будто сам воздвигаю стену, которая меня отделяет от окружающего мира. Они называют это аутизмом и, несмотря на то, что мне самому так очень удобно, стараются сломить это сопротивление. Тактика охотника. Но им не мешало бы учитывать и хитрость жертвы…

— В цивилизованном обществе медицина не должна лечить только органические заболевания. Ведь человек единое целое. Поэтому хотя без травматолога и не обойтись, но только им не обойдешься. Его работу нужно дополнить. И тут-то и нужна моя скромная профессия — социальная психология.

Поверьте, мне претит подобная болтовня. Такой человек может говорить часами. Иногда он делает вид, что ему нравится слушать вас, но на самом деле он способен слушать лишь самого себя. Говорит ли он или молчит, притворяясь, что слушает меня, не имеет значения. На самом деле говорит всегда только он… Говорит изящно, легко, красиво. Слова скользят и скользят, как вода в белоснежных унитазах. Чистый, естественно льющийся, бесконечный ручеек. Его экзотичная безупречность вызывает у меня отвращение и тошноту…

— Ведь любое уличное происшествие является социальным фактом. Не знаю, понимаете ли вы это… Уличное происшествие серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Это… как бы сказать… нечто вроде проективного теста… Вы слушаете меня?

— Да, конечно… Что мне еще остается… — Замкнувшись в моем враждебном молчании, укрывшись за стеной молчания, я слежу за ним…

— Другими словами, речь идет об определении степени социальной ответственности.

— Социальной ответственности? — неожиданно для самого себя спросил я…

— Конечно. Я же вам объясняю, что уличное происшествие — это социальное явление. Кроме того, в этом случае есть две стороны…

— Другими словами, вы хотите найти виновного, распределить ответственность?

— Совсем нет. Я вижу, вы меня не понимаете. Тут, к счастью, не суд. Мы стараемся никого не обвинять, а просто помочь людям, вылечить их…

— Меня уже выписали…

— Конечно, конечно. Но я говорю о другом выздоровлении. Вернемся к несчастному случаю. Он произошел. Что это означает? Для меня все не так просто. Раз он произошел, значит, имеет место психологический сбой…

У меня уже начинает болеть голова. Эти бесконечные разговоры, топтание на месте, всегда кончаются одинаково — головной болью. Ничего не поделаешь, придется терпеть.

— Я не понимаю. Какой сбой? У кого?

— Возможно, у водителя автокара, ведь это он наехал на вас…

— Водитель автокара?

— Возможно, у него была скрытая неконтролируемая агрессивность. Возможно, он неосознанно стремится к убийству…

— Что за глупость! Я стремглав выбежал из подъезда и сам буквально влетел под колеса этого несчастного…

— Так было на первый взгляд. А кроме того, я всего лишь высказал предположение… Возможно, у него и нет стремления к убийству… Возможно, в вас живет неосознанное желание умереть…

— Все мы в какой-то степени хотим умереть…

Вот так со мной всегда. Каждый день я даю себе твердое обещание не вступать в его игру. И неожиданно для самого себя у меня выскакивает какая-нибудь фраза, неподходящее слово, за которое он тут же ухватывается и начинает его крутить по-всякому, запутывая меня в свою паутину.

— Нет, простите… Не все мы желаем смерти. Вы считаете это безумным, потому что сами хотите умереть. Вы проецируете на остальных свои желания и обобщаете.

Наверное, меня подводит память. Ведь разговор этот состоялся давно, и столько всего случилось с тех пор. С другой стороны, все было столь абсурдно, ирреально, что могли произойти самые фантастические вещи. Но могу поклясться, что в то мгновение человек изменился — изменилось его лицо, одежда. Теперь на нем белый халат, очки в золотой оправе исчезли, исчез и невыносимый нервный тик. И все же я знаю, что это он, по-прежнему он.

Разве не было это безумием, не уступающим преследовавшему меня раньше кошмару? Какой смысл был в этом? Я пришел за выпиской, чтобы покинуть больницу, в которую не помнил, как попал… И вот я сижу, слушаю, как меня обвиняют в скрытом стремлении к самоубийству…