Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

— Хорошо, не надо раздражаться… Это всего лишь гипотеза… Точно так же я предположил, что водитель неосознанно хотел вас убить… Просто рабочая гипотеза… Ее еще нужно доказать…

— Как?

— Просто поговорить.

— А с водителем вы разговаривали?

— Да, конечно… — Он рассеянно смотрел в потолок. Положил правую ногу на стол и уставился в потолок, как будто мыслями был далеко, думал о чем-то постороннем.

— Да, конечно, — повторил он, помолчав. — Я с ним разговаривал. Знаете, — добавил он, — в нем нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы заинтересовать меня…

— Значит…

— Он абсолютно нормален, если вы это хотели сказать… А точнее говоря, он прекрасно социально адаптирован. Он полностью принимает свою социальную роль, и ее незначительность не рождает у него ни чувства фрустрации, ни внутренних конфликтов…

— Значит, это я…

— Вы совершенно другое дело. Во-первых, вы человек образованный, культурный… У таких людей, как правило, гораздо больше проблем, говоря профессиональным языком. Кроме того, ваше призвание…

— Призвание?

— Да, призвание, как бы это сказать… быть против, плыть против течения.

— Против течения… Да, это, к сожалению, так.

— Конечно. Но мы должны спросить себя — почему? Если человек с высоким интеллектуальным коэффициентом отдает свои способности деятельности, которая не пользуется в современном обществе и в умах современных людей никаким уважением, то жизнь его становится сложной, достаточно ненадежной… Разве это не означает направить оружие против самого себя? Вы недавно сказали… «Все мы в какой-то степени хотим умереть». Но это не так. Хотят этого немногие… И вы среди них…

Он может говорить об этом целыми днями. Копаться в мельчайших нюансах. Сначала попадаешь в ловушку и начинаешь следить за ходом его мысли, спорить с ним, горячиться… Пока не понимаешь, что это хуже, что просто принимаешь навязанные правила игры, попадаешься на его удочку. Тогда я замолкаю, замыкаюсь в непробиваемом молчании. Но он и тут не отступает. Как фокусник, он вытаскивает из рукава новую карту — сопротивление анализу… И опять все сначала.

С другой стороны, этот человек беззастенчиво врет. Например, когда речь заходит о моем сне. Он настаивает, что в первую нашу беседу я ничего об этом не рассказывал. Но я отчетливо помню, что именно тогда и поведал ему все. Теперь уже не знаю почему, с чего это мне вздумалось откровенничать. Хотя, возможно, я что-то путаю. Ведь мы столько раз говорили о моем сне, о преследовавших меня повсюду близнецах, которые, по его словам, еще один сон, и ничего больше…

— Почему вас преследуют? — спрашивает он. — Почему вы считаете себя объектом постоянной слежки? Поймите, это нелепо. Никто никого не преследует… Если вы утверждаете, что за вами следят, чего на самом деле не происходит, значит, вы боитесь, что вас будут преследовать… Или, если говорить точнее, вы хотите, чтобы вас преследовали…

Какая ирония постоянно выслушивать подобные рассуждения! Я, который прожил жизнь в мире постоянной слежки и преследований, когда я вскакивал, дрожа, среди ночи, едва заслышав шаги на лестнице, я, у которого в доме бессчетное число раз оставались друзья, боявшиеся ночевать в своей квартире, друзья, у которых я сам не раз находил приют, я, которому так хорошо известно, сколько людей было арестовано, исчезло бесследно, сколько погибло, я, привыкший к страху, как к воздуху, которым дышу, — я должен теперь выслушивать, что все это только мои фантазии, только мое вытесненное желание.

Не могу вспомнить, как ни стараюсь, о чем мы говорили в первый раз… Ведь после этого мы столько раз вели подобные беседы, я столько раз сидел в этом кабинете, что все последующие накладываются на первую, стирают ее, размывают. Это тогда он сказал мне, что близнецы не существуют, что эта история мне приснилась, а единственная реальность — мои два покойных брата, мои маленькие братья, которым я завидовал и чьей смерти желал, радуясь, когда их не стало?.. Чертов психоаналитик! Отец, авторитарность, непокорность, выливавшаяся в бунт, самонаказание, определяющее жизнь каждого, обусловливающее его профессию, экономическое положение, отношения с другими людьми, оппозицию установленному порядку и социальным институтам. Эдипов комплекс, комплекс вины, маргинальность, танатос… Он сидит за внушительным столом, этот жрец в белом халате, и он объясняет все, подгоняет все одно к одному. И этот мир становится лучшим из миров. Великий Панглос говорит, разглагольствует, анализирует… У меня нет больше сил, я не могу сопротивляться… Не могу сказать, что заставило меня тогда выйти, не дослушав до конца его фразы. Возможно, я решил, что не обязан терпеть дальше бессмысленную болтовню, что я человек свободный, а больница — это не тюрьма. Возможно, я ничего подобного и не думал. Это был немотивированный поступок, один из тех, что мы совершаем, сами не зная толком почему. Ясно было одно: я не мог больше выносить этот нелепый разговор и вышел.

Я открыл дверь и оказался в длинном коридоре. Я пошел по нему, спокойный, серьезный, даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть, не идут ли за мной. Завернув за угол, я увидел в конце коридора дверь матового стекла, за которой, без сомнения, был вестибюль.

Я толкнул ее — и закричал, почти не отдавая себе отчета… Я кричал, еще не понимая, где нахожусь, кричал раньше, чем мог собраться с мыслями и осознать — передо мной была стена, покрытая цветными литографиями с изображениями Пресвятой Девы, глаза которой сверлили вас насквозь, стол, где лежала папка с разрозненными материалами и листками из моего романа, человек, тщательно вырезавший из них человечков и наклеивавший их в черный альбом…

Вот и все. После этого меня привезли сюда. Та история была для них всего лишь предлогом. С другой стороны, жаловаться мне особенно не на что. Меня хорошо кормят — так я не ел никогда в жизни. Что до моей комнаты, то она удобнее моего убогого жилья. Единственное, что плохо, — выходить нельзя… Но в конце концов, длинные прогулки во дворе так похожи на наши дружеские встречи в кафе…

Ведь мы здесь снова все вместе. Когда меня привезли, я встретил тут Д., Л. и З. Прямо тут, во дворе. А ведь мы ничего не знали об их судьбе, строили бесконечные догадки, думали, что они эмигрировали во Францию, Англию или в Мексику… Но нет, они были тут…

Затем постепенно прибыли и все остальные. Сначала М., после него В., Р. и А. … Один за другим, все мы кончили здесь…

И теперь, встречаясь во дворе, мы разговариваем так, как привыкли за все эти годы… Осторожно, почти шепотом, чтобы никто нас не услышал. В. по-прежнему самый неосмотрительный. Он меня раздражает: вечно строит из себя героя, всегда он в победителях, всегда критикует других. Теперь он взялся вынюхивать, что я пишу. Я же прячу рукопись от него, потому что знаю — он раскритикует. Скажет, что я пораженец, что не верю в наше дело, что потерял надежду на будущее. И особенно теперь, когда он повсюду восторженно заявляет, что Великий Старец умер и нас вот-вот выпустят на свободу. Мы не очень его слушаем, но надежда все-таки живет в душе каждого из нас.