Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

По иронии судьбы я опять попал работать на кухню. Там я воровал отличное мясо и на завтрак готовил себе блины, яичницу или поджаренный хлеб с горой масла или с хорошим толстым куском свиной вырезки.

Пять лет в Дочестере прошли сравнительно безмятежно…

… Затем… я был переведен из Дочестера в тюрьму Кингстон, что в провинции Онтарио. Тюрьма Кингстон, построенная лет сто пятьдесят назад, стояла на озере, и считалось, что оттуда сбежать было невозможно…

Меня поместили в блок-С в одну из самых маленьких камер в тюрьме. Вскоре мне удалось получить хорошую работу, я стал помощником электрика и, кроме того, стал ремонтировать радиоприемники. Эта работа была наиболее желаемой в тюрьме. Мне она вдобавок дала дополнительную свободу передвижения. Каждый вечер я выходил на дежурство. Я ходил между камерами и ждал вызова. Каждая камера была оснащена наушниками, через которые заключенные слушали музыку, спортивные и прочие известия. Всякий раз, когда наушники ломались, что случалось часто — либо заключенный неправильно с ними обходился, либо перекручивал ручку регулировки громкости, — заключенные кричали «Радиоремонтник!». Я брал свой набор инструментов, шел в камеру и ремонтировал.

В связи с работой радиоремонтника я был переведен в камеру блока 1–1—Н, находившуюся как раз напротив каземата. Это было интересно и познавательно. Всякий раз, когда кто-либо вляпывался в неприятности, я узнавал об этом первым, задолго до того, как об этом знало остальное население тюрьмы.

Мои ночные дежурства давали мне возможность видеть самое плохое в тюремной жизни. Я видел, как один заключенный бритвой изрезал себе всю ногу до кости. Другой, которого звали Голубой Жук, подрезал себе горло и сидел над туалетом, пока не умер от потери крови. Еще один пырнул себя ножом в живот и, вымазав руки кровью из раны, возил пальцами по стене. Когда я ремонтировал наушники в психиатрическом отделении тюрьмы, я видел как молодой парень, сошедший с ума, с разбегу размозжил себе голову о стальную дверь. Некоторые из заключенных вскрикивали всю ночь, другие орали только тогда, когда крысы высовывались из их унитазов. Однажды, дежуря под Рождество, я видел молодого девятнадцатилетнего парня, лежащего на полу в луже крови и выглядевшего дет на двенадцать. Кровь еще сочилась из раны на запястье. На стенах камеры он написал собственной кровью: «Счастливого Рождества и веселого Нового года!»…

…На следующий день меня отправили в тюрьму округа Лос-Анджелес, имевшую самое большое здание, когда-либо виденное мною. Этажи и этажи, забитые заключенными, которые продолжали прибывать полными автобусами. Они прибывали ежедневно сотнями, мне даже казалось — тысячами. Меня поместили в камеру, рассчитанную на четырех заключенных, а нас было в ней семеро: двое белых, не считая меня, двое черных и двое латиноамериканцев. Кто не оказался достаточно счастливым и не, захватил первым топчан, тому приходилось спать на полу, или сидя на туалете. Пища была ужасной. Сильна была напряженность на почве расизма. По ночам раздавались крики и всхлипывания…

Чего я не знал, так это того, что сидеть этот год мне предстоит в тюрьме строжайшего режима Бейсайд, расположенной за пределами Лос-Анджелеса. Тюрьма славилась своими жесточайшими правилами. Никогда за всю свою взрослую жизнь я не сталкивался с такой дикостью — это было похоже на усовершенствованную версию режима трудовой школы-колонии Галифакса с тем лишь отличием, что заключенные здесь увечили друг друга. Более сотни заключенных спали в одном большом зале, где каждая группа занимала строго свою территорию. Избиения и ножевые раны, наряду с кражами личных вещей, были обычным явлением. Ночами было опасно. Моя мать умерла, когда я находился в этой жуткой и страшной тюрьме. Мне сообщили об этом только через два дня после ее смерти. Я плакал.

Я был освобожден под честное слово через восемь месяцев. Эти восемь месяцев стали для меня самыми долгими в жизни.

Сразу же после освобождения я был доставлен в Торонто, где ожидали меня канадские власти, жаждущие поквитаться за мой побег из тюрьмы-фермы Джойс-вилл, а может быть, из тюрьмы Кингстон. Меня отправили в тюрьму Миллхейвен — тюрьму со сверхстрогим режимом, расположенную в местечке Бате, что в двадцати милях от Кингстона.

Впервые я попал в новое здание тюрьмы. Миллхейвен был открыт совсем недавно — и с опережением графика. Это произошло из-за бунта заключенных в одной из тюрем. По зданию тюрьмы были разбросаны кольца проволоки, куски перегородок. Охрана разъезжала на джипах или передвигалась пешком в компании немецких овчарок. Даже глубокой ночью все пространство перед тюрьмой было ярко освещено.

Внутри тюрьма была построена по типичному принципу вагона с офисом надзирателей в центре здания, имевшего форму круга. Надзиратели в контрольном офисе, защищенном пуленепробиваемым стеклом, были вооружены, у них были пистолеты, баллончики со слезоточивым газом и дубинки.

Здание было напичкано электроникой, каждую дверь можно было открыть нажатием кнопки на панели контрольного офиса. Камеры были со стальными дверями, которые плавно ходили вдоль стены, открываясь и закрываясь.

Камера, два на четыре метра, была оснащена как обычно. Оконная рама была сделана из цельного стального куска, в который под самыми разными углами были часто натыканы прутья решеток. Их невозможно было выпилить…

Как бежавший заключенный я был брошен в Миллхей-венский каземат на 30 дней. Даже там я не особо страдал: у меня было радио с наушниками, много еды, сигареты, книги — все, кроме возможности заниматься физическими упражнениями. В Миллихейвене выпускали лишь на одночасовую прогулку. Однако мне этого вполне хватало. Я был удовлетворен..’.

Зэки в камерах… знали, что я пальнул в полицейского. Они не догадывались, что виной тому был глупый случай. Я обнаружил, что, меня зауважали еще больше. Я был крупным грабителем банков, мастером побегов, который совершил первый успешный побег из тюрьмы графства Вейн в Детройте, а также профессионалом с 20-летним стажем в тюрьмах, большинство из которых было строгого режима. Кроме того, у меня была безупречная репутация — я никогда не заискивал, не говоря уже о стукачестве, перед тюремными властями. Теперь я украсил свою автобиографию выстрелом в полицейского — для вора в авторитете не могло быть характеристики лучше моей.

Три с половиной года в Миллхейвене пролетели быстро, несмотря на то, что по сравнению с другими канадскими тюрьмами эта была настоящим зоопарком. За три с половиной года я провел на воздухе не более 48 часов. Все остальное время в тюрьме происходили бесконечные кризисы, заварухи, бастовали охранники, Зэки резали друг друга, поднимали восстания, в которых я не участвовал никогда, и так далее, и тому подобное без конца и края…