Татьяна Ревяко - Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

— Тогда я этого не знал, но позднее понял, что на самом деле это обычное состояние большинства заключенных в начале большого срока. Многие так себя ведут в течение первых пяти-шести лет. Я где-то читал, что это называется «периодом адаптации». Это время, которое проходит, прежде чем заключенный начинает осознавать, что это только начало срока, и вот с этого момента его мышление начинает меняться. Говорят, это как-то связано с природой человеческой психики. Начиная с какого-то момента, в мозгу у заключенного происходит какой-то сдвиг, его постоянно гложет надежда, ну, что-то вроде того.

Со мной все точно так и было. В первые четыре или, может, пять лет я жил словно в раковине. Я никогда не пытался с кем-то заговорить — ни из начальства, ни из заключенных. Долгосрочники так себя и ведут, как правило. У кого два или три года — те держатся так, словно заглянули в тюрьму на денек-другой. А я просто существовал: спал, просыпался, ел, выполнял поручения, мел двор, мыл посуду, стирал, чинил, подстригал траву на тюремном дворе — потом ужинать и спать. Были там еще часы «общения», как их называли — пара часиков после вечернего чая, когда ты можешь выйти из камеры, посмотреть телик или качаться на тренажере в спортзале — все, что захочешь. А я только телевизор смотрел, в течение трех или четырех лет я ни с кем даже словом не перекинулся, ну, во всяком случае, ни о чем существенном не говорил.

Должен сказать, что это была только половина моего существования. Была, конечно, и другая моя половина — совсем другой человек, не похожий на того парня, который спрятался в своей ракушке. Тот другой был великий спорщик и забияка, который вечно устраивал скандалы, орал, распускал кулаки и с заключенными, и с тюремными властями. Я, конечно, не дрался в буквальном смысле — я неважный драчун, но как только начинался какой-нибудь шум, спор или кто начинал буянить — не важно по какому поводу, — я был тут как тут. Меня лишали поощрений, штрафовали, грозили, что откажут в праве на помилование, сажали в карцер, ну, в общем делали со мной все, что только можно. А мне на все было начхать, я все равно находил повод, чтобы поскандалить. Самое простое объяснение моему поведению — сказать, что я таким образом самоутверждался — как скандалист. Если повода не было, я все равно его находил, чтобы все знали: я — скандалист.

И в то же самое время я продолжал держаться особняком, наблюдал за тюремной жизнью как бы со стороны и считал, что все это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Я думаю, поэтому я так долго и сумел продержаться: я же считал, что они наказывают вовсе не меня, а другого человека. И так продолжалось четыре года. Бог его знает, сколько бы это тянулось, если бы кое-что не случилось. Меня переводили из одной тюрьмы в другую, я побывал во всех — в Гартри, в Бристоле, в Гулле, в Престоне, в Бланстоне, в Льюисе и так далее — все не перечислишь. И куда бы я ни попадал, я продолжал со всеми спорить, нарушать режим, дер? — зить начальству — по любому поводу. Время от времени какому-нибудь очередному начальнику тюрьмы взбредало в голову, что он — единственный человек в мире, кто может образумить меня. Многие пытались, да ничего у них не вышло.

Ну, я мог бы о тюрьме еще много чего порассказать. Но вот что случилось в одной из тюрем, куда я попал, — теперь уж и не припомню, в какой из многих. Словом, однажды мне предложили пойти на прием к психологу. Не то, чтобы мне предлагали там какую-то помощь, а просто у них проводилось какое-то исследование и им надо было получить какие-то данные. Сто мужчин шести футов росту, из них — восемьдесят два — правши, родившиеся между 10 июня и 21 июля — что-то в таком духе. Я тогда был совершенно свободен, это, знаете, не нарушило моих планов провести летний отпуск в Швейцарии — и я согласился: отчего бы не пойти. Прошло несколько дней, а может, и неделя, и меня повели к психологу — меня и еще двух ребят. Посадили нас за столы и стали проводить тест на мгновенную реакцию. «Если на ваших глазах паровой каток задавит кошку — что вы сделаете: разрыдаетесь, расхохочетесь, рассердитесь на водителя катка, сочтете это деянием Божиим, просто пожмете плечами и пойдете дальше?» Нужно выбрать один из вариантов, наиболее подходящий для вас. Второй вопрос: «Если на ваших глазах паровой каток задавит старушку…» ну, и так далее. В тюрьме часто проводятся подобные викторины — заключенные к ним быстро привыкают и могут отвечать на вопросы без запинки, чтобы в результате получилось что-нибудь забавное. Потом все ответы собирают, закладывают в компьютер, и машина выдает ответ: в слесарной мастерской стены надо перекрасить в ярко-зеленый цвет.

Я тогда серьезно к этому не отнесся. Но прошла неделя, и меня опять вызвали к психологу. Я, естественно, послал их куда подальше и сказал, что уже все для них сделал и, мол, пойдите найдите себе другого идиота. Но мне говорят: нет, это следующая стадия. Трех участников предыдущего теста вызывают для дальнейшего обследования. Ну, пошли мы опять. На этот раз нас троих посадили в кружок в кабинете психолога, и она начала нам задавать вопросы и записывать на отдельных листочках. Ну, думаю, ладно, время-то идет — в камере скукота, а тут хоть какое-то развлечение. Так я тогда и думал — не более того. Но вот меня вызывают в третий раз. Теперь только меня одного, чтобы задать новые вопросы. И тут я не выдержал — хватит, думаю, больше я с ними в эти игры не играю. И я до сих пор не пойму, почему я все-таки передумал. Могу только сказать: чистая случайность. Когда подошел срок идти на прием, я все решил в самый последний момент. А так я думал: нет, не пойду, точно не пойду; а, ладно, все равно ведь делать нечего.

Наш с ней разговор был какой-то неинтересный, и я не вспомню, о чем; я отвечал на вопросы, заполнял какие-то диаграммы — какая из пяти фигур выглядит необычно и тому подобное, не более. В конце она сказала, что эксперимент закончен, что она собрала все необходимые ей данные и спасибо, мол, вам за помощь. И потом, уже когда я выходил из ее кабинета, она вдруг сказала — просто так, — что если мне захочется с ней поболтать, я могу зайти в любое время. Это был просто знак вежливости с ее стороны, как обычно говорят: до встречи, мол, или — теперь я ваша должница.

Прошло недели две, сижу я как-то после ужина, делать нечего, и вдруг я подумал: знаю, что сделаю — пойду-ка к ней поболтать, она же сама предложила. И пошел к ее кабинету, но она была занята, кто-то у нее был. Тогда я заглянул к ней на другой день, мы поговорили — как-то очень натянуто — обо всем и ни о чем, весь разговор длился минут десять. На следующей неделе я опять к ней зашел и через неделю — опять.

Нет ничего странного в том, что мужчины-заключенные влюбляются в женщин — да и не только в женщин. Я бы сказал, это настолько обычно, что происходит с каждым вторым в тюрьме. Другой вариант — это влюбиться в мужчину, стать на какое-то время «голубым», или, как там говорят, иметь «тюремную слабость». Я знал ребят, которые на свиданиях замечали, скажем, чью-нибудь сестру и влюблялись в нее до потери сознания, даже не зная ее имени, и потом предлагали ее брату целое состояние — горы табака — только за то, чтобы узнать ее имя и адрес. У нас с Дженнифер все было по-другому. Долгое время она была просто моей знакомой, к которой я изредка заходил поболтать о том о сем, и я себе говорил: это только так, чтобы время убить. Мы никогда не говорили ни о чем личном — она не спрашивала о моем прошлом, я — о ее. Только одно я про нее знал, что она замужем: на пальце у нее было обручальное кольцо.