Олег Крышталь - К пению птиц

Мне стало жаль, что я уже стар, и что поэтому ответ на мой вопрос не так прост, как если бы я сидел в песочнике — и все мои сокровища были наперечет, и я точно бы знал, от кого их надо оберегать, а с кем не мешает выгодно поменяться.

Вдруг я понял, что поскольку я уже стар, то ответ на мой вопрос еще проще:

— Мое — всё, что во мне, всё что я увидел, узнал и почувствовал.

Я мог бы ответить просто:

— Всё, — но такой ответ философски тенденциозен, а мне не хочется ни с кем спорить, тем более, что я знаю, как мне возразят. Вместо «всё» мне скажут:

— Ничего.

И самое смешное, что это тоже будет правда.

Хочу себе поклясться, что остаток жизни ни с кем не буду спорить.

Хочу себе поклясться, что буду только слушать — а если говорить, то лишь для того, чтобы спрашивать.

Поскольку я уже немного представляю, что в этой жизни почем, то мне известно, что нет ничего дороже, чем опыт познания.

По мере жизни он постепенно превращается в опыт самосознания.

И вот, мне кажется, что я способен испытать настоящую любовь только теперь.

Да только теперь и любить страшно, поскольку уже чувствуешь зыбкость бытия: а вдруг любимая умрет раньше?

Мне становится понятной странность моего существования: я свободен на поводке.

Поводок — это отнюдь не метафора тесноты в нашем муравейнике, а элемент встроенной в меня Системы Счастья.

Она награждает и наказывает неумолимо и неминуемо.

Ее возможности несравнимы с возможностями даже самого тираничного из когда-либо существовавших государств.

Вот и сейчас, я дошел до доступного мне края, поводок натянулся, и я подумал о любви.

Потому что на самом деле:

— НЕ О ЧЕМ БОЛЬШЕ ДУМАТЬ!

Я имею в виду любовь в широком смысле — как то место во внутренней бесконечности, где хочется быть.

К послеобеденному сну — тоже любовь.

Система Всеобщей Привязанности: в то время как мы натягиваем поводок не только во всех направлениях, но даже стараемся проникнуть мыслью в другие измерения, другой его конец держит крепкая Рука.

Мечта некоего автора состояла в том, чтобы натянуть поводок как только можно — и, рискуя навлечь гнев Хозяина, оставить на Стене пахучую метку.

Пользуясь случаем, передаю привет безвременно ушедшему Другу Улыбчивой Суки: мы с ним доподлинно знаем, какие из удовольствий стоят мечты.

Возникает резонный вопрос:

— Зачем Хозяину хлопоты с поводком? Почему бы не отпустить нас на волю?

Вдруг во мне рождается подобострастное сочувствие к Его заботам обо всем своем стаде, среди овец в котором я. Сейчас для меня Он — Существо, потому что не могу же я пожалеть Идею!

Я буду сумасшедшим придурком, если стану жалеть Молекулу.

Даже если сочиню комикс, как Молекула прилетела на Мертвую Планету и упала в Стерильный Океан.

И как программы самовоспроизводства оказалось достаточно, чтобы в наборе простейших желаний материализовалась Воля.

Я не стану фантазировать, как желание съесть превратилось в мечту увидеть жертву — и появился Глаз.

Глаз выглянул из глубин потерявшего стерильность Океана, где, как и на безжизненном пока Острове, тоже есть свет и тень, и где выжили те из молекул, в которых случайно образовался код постройки прибора, отличающего свет от тени.

Для оживления картины, я мог бы поместить на Острове Робинзона, чтобы тот не терял времени, сидя на берегу, а принялся считать все эти случайные изобретения, как только монстры потянутся из Вод на Сушу.

Комикс без Робинзона будет скучен, потому что, согласно нашему убеждению — заглянем в наши книги! — на этом свете что-то происходит, только попадая в чей-нибудь внутренний мир.

Мне не просто чужда картина, согласно которой сознательный Я — вместилище для бессознательной Молекулы. Признавая за картиной полную ее научность, я верю, что картина неверна.

Сладкая пытка, которой я подвергся, начав писать этот текст, обострилась и в сладости и в мучении.

Я закончил предыдущую главу в эйфории свершения, и сегодня утром не изменил во вчера написанном ни единого слова. Не по той причине, что считаю написанное совершенством, а просто потому, что заменив слово или два, уточнив или обострив выраженную мысль, я все равно ничего не изменю ПО СУТИ, а с сутью я и на свежую голову согласен. Суть в том, что я не автор этого текста, поскольку текст развивается сам по себе, как я доживаю — тоже сам.

До того, как начать стариться и болеть, я родился, рос, тоже болел, и все это было помимо моего желания, а значит — и не вполне при моем участии: это происходило СО МНОЙ в то самое время, как я сам продолжал жить и желать.

Живу и желаю.

Пока жив, я желаю хоть что-нибудь понять из того, что в действительности со мной происходит, однако стоит задуматься глубже какого-то предела, как тут же чувствуешь себя на привязи.

Предположим, что я по особенному как-то глуп, и другие понимают глубже. Однако, даже если бы они сумели понять, но не сумели рассказать — или презрели бы липкость душ и стали выше того, чтобы рассказывать — я не встречаю вокруг достоверных признаков чьего-либо пусть даже тихого, но по-особому просвещенного Счастья.

Те же, кто счел нужным своими мыслями поделиться, приходили к выводу, что для внутреннего спокойствия необходимо либо смириться с неизвестностью, либо принять идею Бога.

Но принятие идеи не решает вопроса о Вере, а смирение — просто скрытая игра во «вдруг».

Читая умные книги на эту тему, я не могу избавиться от ощущения, что проповедники сами не уверены — и хотят поверить своей Вере, убедив меня.

Суммируя свой опыт с доступным мне опытом других людей, я прихожу к мрачному выводу, что поверить можно, если специфическим образом поглупеть.

При всем при этом, реалии, с которыми приходится жить, вновь и вновь заставляют возвращаться к вроде бы бесперспективным умствованиям, а на признание, что ходишь по кругу, расходуется весь наличный запас иронии.

Становится очевидным, что запас был недостаточен.

Реалии бессмысленно перечислять.

Легче перечислить простые вопросы:

— Любишь?

— Жалеешь?

— Хочешь?

— Боишься?

Всех ДА не надо, достаточно любого одного.

Я вспомнил колокольный звон, удары которого были так редки, что после каждого из них жизнь успевала превратиться в ожидание следующего удара.

Мысленно я вернулся к церкви, куда как раз собираются люди, и стою у входа.

Строению много сотен лет, так что камни кладки побывали во внутренней бесконечности многих поколений, и я испытываю общность с предками. Я сейчас у их дома и когда войду, услышу их песни. Это и мои песни, потому что трогают меня до слез.