Алексей Жак - Изгнанник

«… или планируете жить так дальше?»

«Как так?»

«Нет, конечно, в этом ничего предосудительного нет. Сейчас для людей вообще нет рамок и ограничений. Веяние времени. Я не возражала, чтобы вы выбрали современный вариант отношений. Просто люди спрашивают… Я, конечно, найду, что ответить. Мне не привыкать прикрывать ошибки дочерей: кто теперь матерей слушает? Но хотелось, чтобы вы все-таки оформили как-то свои отношения. Чтобы ощущалась уверенность в завтрашнем дне и надежность плеча… надежность партнера. Знаете ли, сейчас такие времена, когда всё зыбко, нет уверенности ни в сохранении работы, ни в стабильности материальной, не говорю уже о честности в отношениях между людьми, которую ни на грош не ставят. Доверие к людям пропадает, начинаешь опасаться всего. Страшно становится за детей, за их будущее».

«Хм, я собственно не понимаю, в чем меня обвиняют?»

«Об обвинениях нет речи. Никто об этом не говорит…»

«Еще… пока не говорит?»

«Речь о другом: насколько сильны ваши чувства друг к другу? И что вас ждет впереди? Что вы выберете, как будете жить? Где? Года идут, дети растут… Может быть, я задаю неуместные вопросы, но, Сергей, поймите мою, материнскую обеспокоенность судьбой дочери… дочерей. Их у меня две. И о внуках я беспокоюсь, ночами не сплю».

«Хм, знали бы вы, как я провожу бессонные ночи! Каждая ночь – подсчет сальдо, расчет предстоящих манипуляций с наличностью, с людьми. С их прилизанными душами, не ведающими мук порядочного, терзающегося, совестливого мошенника. Каково мне сознавать, что моя испорченность, моё коварство – залог моего, нашего с вашей дочерью, благополучия… и этой, как вы выразились, грошовой надежности в дальнейшем. В перспективе – сохранения совместного существования, точнее, болтания в прорубе рынка, потому что жизнью ежедневную борьбу за выживание в хаосе и преступности назвать жизнью нельзя, язык не повернется, рука не поднимется. Хотя ой как хочется иногда взмахнуть ею и послать всё к черто… к ядрени фени на все четыре стороны. Вот как мне сладко спится в одинокой холодной постели, которую ваша дочка изволит согревать единожды в неделю, по очень, ну по очень большому соизволению. Предоставляет мне за все труды поблажку. И я говорю ей спасибо, заметьте, а она обижается».

– Может быть, мне стоит высказать всё, что у меня наболело? – спросил Сергей, белый, как мел. Как его побратим с Хохловского переулка.

«Эх, Славка, где ты бродяга? Как мне не хватает твоего заливистого ржания, напоминающего победный спрут Вегаса в памятном денежном забеге», – подумал Сергей.

– Не стоит, – сказала твердо Оля, чеканя буквы, как печатник монетного двора.

6.

Дальше разговор плавно перетекает в комнату Сергея и меняет временные границы. И обличье. Теперь скрывать обоим нечего и не от кого: мамы рядом нет, детей тоже. Забрала открыты, бой идет на равных.

– Ты не знаешь, как я провела этот год, – кричала Оля. – Я лежала в больнице. Помнишь, я жаловалась на боль в районе сердца? Хорошо, что, оказалось, болит не само сердце. Это на нервной почве. Какой-то нерв зажало. И ты не вспомнил обо мне, не пришел навестить. Ноль эмоций. Ни ответа, ни привета.

– Как соловей – лета… – закончил Сергей.

– Что?

– Пословица такая: «Жди ответа, как соловей – лета».

– Как тебе не стыдно?

– Ты меня не стыди, – разгорячился также Сергей. – Я перед тобой ни в чем не виноват.

– А я в чем провинилась? – нервничала Оля. Волосы на его голове растрепались, и теперь совсем не напоминали нахлобученный на голову колпак, как показалось однажды на танцах Сергею.

– Так-таки не в чем? – с ехидцей наседал Сергей. – Запамятовала сударушка.

– Говори, – сбросила порывисто рукой волосы со лба, с глаз Оля. – Если что-то лежит на сердце, если есть претензии, то говори, не держи в себе. И тебе, и мне легче станет.

– Ой, ли?

– Да, я знаю. Выскажешь, и сразу полегчает.

– Да нечего мне тебе сказать, Оля, Оле-Лукойле, горе ты моё луковое, – сразу обмяк Сергей, утратив в мгновение всю пылкость и всякое желание спорить с ней, доказывать свою правоту, а ее: нет. – В том-то и дело, что не-че-го. Понимаешь, больше нечего мне тебе сказать и… пожелать. Пуст я, как опорожненный сосуд, выпитый до дна. До капельки.

– Неужели нечего? – Оля даже присела от бессилья, ее глаза часто-часто заморгали, она потерла их, как будто сразу в оба попало по соринке. – А как же… как же…

– Я давно хотел с тобой поговорить… серьезно. О наших с тобой отношениях, но ты как-то… словом, разговор оттягивался мною. Но теперь пора.

– Ничего не пора, – ожила, расхрабрилась Оля. Её любимая поговорка была: «Нападение – лучшая защита». – Всё это… что ты себе на воображал, ерунда. Чушь на постном масле. Забудь, – сказала она, и Сергей тотчас вспомнил бородатого шефа из, казалось бы, навсегда исчезнувшего миража с очертаниями, смутными и призрачными, подвала консорциума и его полуживыми-полумертвыми обитателями.

– Не ерун…

– Брось, – оборвала его Оля. Она вдруг изогнулась («Точно. Кошка», подумал Сергей) и стала ластиться к нему. Лицо приняло выражение глубокого участия, какое надевают на себя участницы панихид, и приблизилось к нему, совсем как лицо бабушки, ее матери. – Я же тебя люблю. По-прежнему. Пошли лучше… – и она кивком указала на расстеленный (растлённый тыща раз) диван.

«Думаешь, это спасет тебя? – хотел сказать Сергей, но она зажала ему рот поцелуем. – И меня, – только и осталось, застряло в мозгу».

1. Канун.

Поезд «Москва-Санкт-Петербург» подходил к перрону, медленно подталкиваемый локомотивом. Сергей смотрел в окно на проплывающие под прозрачным куполом колонны, построенные в ряд как костяшки домино. Колонны будто приклеили вверху, чтобы не упали, к воздушному, парящему сам по себе навесу из металлических перекрестий с оргстеклянной крышей. Как зёв гигантской барракуды, заглотнувшей их крохотный игрушечный конструктор, также сверху наплыли контуры белокаменного вокзала, незнакомого и с очертаниями неизвестного доселе архитектурного стиля. Впрочем, привокзальные постройки всех без исключения мест, которые он посещал раньше, носили схожие очертания – знатоком архитектуры он не был, а каждая новая местность имела отличительные особенности.

Невиданное прежде пугало: новый облик предвещал новые переживания. Не обязательно негативные. Часто со знаком плюс. Но всегда зашкаливающие по интенсивности, и к которым не всегда был готов.

– Удачных вам праздников и побольше потрясающих впечатлений, – проверещал на прощание низкорослый, как гном-полурослик из «Властелина колец», сосед по купейному плацкарту, тот, что снизу напротив. – Про положительные эмоции не говорю, их итак, уверен, хватит с лихвой. И на вас и на ваших дам. Хотя и про потрясения можно было не зарекаться: они вам точно гарантированы. Еще ни один гость Петра не уезжал из альма-матер русской культуры разочарованным в отсутствии всплеска гормонов и эндорфинов.