Алексей Жак - Изгнанник

– Искусственное питание.

– ?

– Выращенное в питомниках и теплицах, не в земле, – пояснила Яна.

– Ах, вот в чем дело, – обрадовался Сергей. – Надо сказать, что в магазины продукты также не всегда попадают с грядок, или с пастбищ. Чаще искусственно проращенные или бройлеры. Но, нужно отдать дань справедливости, приготовленное дома вкуснее и полезнее.

Сергей посмотрел на Яну. Что-то в ее взгляде ему не понравилось.

– Да, и заразу, конечно, никакую не подхватишь, – поспешил он смягчить неловкое положение, от которого не мог теперь избавиться: ему казалось, чем-то она недовольна. Тем, что заключалось или в нем, или в его словах.

– Конечно, какая зараза, когда мы с мамой поочередно полы в квартире моем, – спокойно возразила девушка. – Причем, каждый божий день.

– Не может быть! – воскликнул Сергей. Руки сами собой всплеснули, без чьей бы то не было помощи, и пошли вверх.

– Почему не может? Может. А что в этом странного? – Яна выглядела удивленной. И готовой приступить к обсуждению темы уборки и чистоты, вообще. Без предисловий и не приемля отказа. К развитию этой темы в плане стерилизации не только жилых помещений, но и всей обстановки жизни, всего, что окружает жизнь людей.

– Я только хотел заметить, что это несколько… обременительно.

– Ничего подобного, – возразила Яна. – Для чистоплотных людей – это норма.

– Конечно это норма, только каждый день… это лишнее.

– Не понимаю, ты действительно так думаешь?

– Мне так кажется. Но я не настаиваю. Если хочется, почему бы нет. И физзарядка к тому же отменная. Не растолстеешь.

– Да уж. Кому-то явно не помешала бы.

– На меня намекаешь, – рассмеялся Сергей. – Права, запустил немного. Расслабился. А знаешь, на службе, на флоте, я каждый день приборку делал. Даже в день по пять раз. Не веришь? Там такая процедура была заведена: перед каждым приемом пищи – приборка, еще вечером – так называемое проветривание, на самом деле та же мокрая уборка. С тряпкой, ведром и без швабры.

– Как это?

– О, это особая статья. Тут долго можно рассказывать… Но я уложусь в два слова: становишься раком… прости за сленг, и трешь голыми руками палубу. Вначале проводишь мокрой тряпкой – мочишь пол, затем сушишь его, убирая воду сухой, отжатой тряпкой. Кстати, тряпка там называлась по-другому: ветошью.

– По-видимому, подобное занятие тебе позабылось.

– Ха-ха-ха, да, ты в самую точку. Давненько не брал я в руки шашек.

– И тряпок…

…

На площади перед Зимним дворцом высился дворец изо льда, прозрачный и загадочный, как волшебный замок, или мираж из сказочных снов. Только маленький, уступая в размерах заслуженному соседу напротив. Яна и Сергей задержались здесь, чтобы пофотографировать на цифровой аппарат, в основном он её на фоне ледяных фигур – она щелкнула раз или два. И то, настояв на снимке. Сергей с неохотой подчинился и подставил под дуло объектива свою оплывшую от бессонной ночи и возлияний физиономию.

В одной из палат их, облокотившихся о замерзшее царское ложе (а на самом деле кусок ледяной опиленной глыбы), запечатлели сердобольные финны, весело щебетавшие и понимающе кивавшие на просьбы влюбленной парочки. Сергей обнял Яну за талию, притянул и почувствовал, как покорно тело поддалось навстречу ему, его немного грубому, властному движению. Она стояла рядом, почти с него ростом, в своей толстой, едва ли не с барыни, шубе, вся закутанная, упеленатая, как куколка бабочки, и тепло от ее тела не проникало сквозь плотное, охранявшее её покрытие к Сергею. А как ему хотелось ощутить близко ее тепло!

«Как медведица в своей шубе, – подумал он. – Большая, неповоротливая. Эту медвежью шкуру никаким острым предметом не продырявить – и шило не возьмет, груба отделка».

Близость её и ощущение под ладонью в кожаной перчатке контура девичьего стана, пускай и задрапированного одежной броней (но существовала еще фантазия!), сводило тихонько с ума и пьянило.

«А и ладно. А и пусть», думал Сергей, блаженно морщась от ворсинок её пушистого воротника, щекочущего отмерзший нос и побелевшую щеку, почти пухового, осязаемого, как пух, воротника.

– Теперь она моя. Она моя, – повторял он шепотом, не мигая и смотря твердо в объектив. – И никуда от меня не денется.

И эта податливость ее тела, эта покорная послушность (послушная покорность) подтверждали его уверенность в неизбежности дальнейшего, в продолжение райских минут, мгновений, растягивании их в часы, дни, месяцы и года наслаждений.

У фортификационных сооружений – забора с бойницами вокруг дворца – она предложила снять ее в несколько фривольной позе: с ногой, водруженной на пушечные ядра у застывшего орудия. Разметав края шубы, она высунула на волю свою оголенную ногу (телесного цвета чулок лишь разжег угли) и улыбнулась бесстыдной и соблазнительной улыбкой. Высокий до колена черный сапог и фотовспышка (принудительно выставленный режим и позабытый удалиться) окончательно ослепили Сергея – ему срочно потребовался чувственный (чувствительный) реаниматор.

…

В Эрмитаже он согрелся от лучей, бьющих, отражающихся отовсюду, со всех сторон, сверху и снизу. Столько света, непонятно откуда берущегося, он не видел никогда. Этот свет исходил толи из окон первого этажа сразу за лестничным пролетом с видом на площадь или на набережную, толи от золоченых барельефов, от наличников парадных и меж зальных дверей, от ваз, перил, ламбрекенов и канделябров, сундуков, стульев и столиков под ампир, барокко и рококо, от резных парт и ковровых тканей, от шитых золотой ниткой гобеленов, а также от блестящих мундиров, пышных платьев и ливрей на манекенах – на старинных персонажах из царских времен. Он – свет – мог идти, падать и рассеиваться от многочисленных люстр и светильников на стенах и панелях между портьер. Мог струиться из зеркал гигантских размеров и высоты, отражаясь от потолков и стен, исписанных фресками, мозаикой, живописью. Мог даже литься вверх, выбрызгивая, как фонтанами, потоки солнца из зеркального пола – настолько ярок, ослепителен был музейный паркет!

И хрусталь переливался, как бриллиант под лучами. И малахит, и белый мрамор, и янтарь, и жемчуг, и лак – всё горело и сверкало, как на солнце, начищенное им до блеска. При всем при этом, при всей чистоте вокруг, казалось, никогда ни одна из этих поверхностей не пробовала тряпки уборщика или пятки полотера. Слишком грубым и непристойным виделось прикосновение слуг к подобной красоте.

Сергей остался в одном свитере глубоко синего цвета на молнии у ворота, Яна в бежевом кардигане с молнией во всю длину. Верхнюю одежду сдали в гардероб, где народ быстро рассосался на тонкие ручейки после давки перед входом, торопясь и спотыкаясь на ступенях подвала, чтобы успеть, в первых рядах, хлынуть приступом на белоснежную мраморную и витую лестницу в покои царей. Наверх.