Алексей Жак - Изгнанник

«Бог ты мой, – с досадой на себя еще раз отметил Сергей, – а ведь действительно ничего, ну совсем ничего, абсолютно ничего не произошло. Навыдумывал себе».

Он поспешил ее успокоить:

– Я сказал «ваши» про станции не потому, что они мне не нравятся, или как-то унизить…

– Глупый, они, в самом деле, не настолько красивы, как в Москве. Я-то побывала у вас, поэтому могу дать оценку и увидеть разимые отличия. Но у нас достаточно других достопримечательностей, каких нет в столице. – Она рассмеялась, таким легким, переливчатым смехом, каким заливаются девушки где-нибудь в сказках, забавляясь на гулянии хороводом или прыжками через костер. – Как-никак Питер тоже был когда-то столицей.

Он подчинялся и следовал за ней, как первоклашка за первой учительницей, спускаясь и поднимаясь по ступеням, казалось, не эскалатора подземки, а начальной школы, заглядывая вопросительно и завороженно ей в глаза, восхищаясь блеском в них и её заряженностью и скорострельностью ее речи, не останавливающейся на коротких полустанках, на неуместных спотыках.

– Что за прелесть эта девушка, – восторгался Сергей ею. – Яночка, вы чудо.

Он повторял это свое «Яночка», как отче наш на каждом слове, когда успевал вставить что-нибудь умное и неумное, но необходимое для поддержания диалога, давно превратившегося в монолог, в речь одного героя, героини в пьесе для одной роли. Он понимал, что «Яночка» звучит как «панночка», и на слух безобразно, не лаконично, не комильфо. Но не мог себя остановить, и придумать иное обращение.

Оно привязалось к нему. Как пиявка присосалось. Не оторвешь, разве что с мясом и кровью. Этот гоголевский штамп резал слух ему самому, произнесение этого слова каждый раз отдавалось в ухо болью настолько острой, что казалось, ухо резали бритвой. Но запретить себе это сладостное членовредительство он не смел, поглощенный мелодией ласкательного падежа иностранного имени больше, чем отслеживанием болезненных ощущений.

Опять он в вагоне поезда питерского метро (теперь с Яной), отличающемся от московских вагонов чем-то незаметным глазу, иными ароматами искусственной кожи обивок сидений, линолеума. А от вокзала он добирался в одиночестве, зайдя на центральной станции в пустой вагон и читая в тишине – шум за стеклом грохочущего по рельсам состава перестал ему докучать еще в младенчестве – новую отредактированную запись на этом самом стекле, которое преграждало ему путь в черноту туннеля.

«Do not lean on door», гласила надпись.

Он понял, что отвлекало и настраивало на иной лад в городе, так упрямо навязывающем ему старые воспоминания о посещении в юности далекой прибалтийской Риги: кособокая припухлая буква на вокзале при входе в метро, английская надпись-липучка на стекле, вокзальный ансамбль, серый гранит стен, блестяще натертый паркет зала, колонны и запоминающийся фасад здания с надписью аршинными буквами: «МОСКОВСКИЙ».

Сергей вышел на площадь, хотя Яна строго его напутствовала не удаляться от маршрута и немедленно войти в метро по прибытии на вокзал. Он как можно глубже вдохнул свежий с примесью моря воздух. Холод обжег ему легкие, но Сергея это не беспокоило: он знал, что морозец, стоявший на улице в утренний час, как вилы, или как кол в стогу сена, ему не навредит. Как бы зло не кусал и не щипал. Более того он был ему сейчас крайне необходим. Жизненно. Как тот же глоток воздуха после всплытия с глубины и длительной задержки дыхания.

И вот он уже мчался вместе с Яной, которая сидела рядом и скрывала счастливую улыбку под маской грозного экскурсовода, озабоченная возложенной на нее миссией обучить воспитанника всему, что знала сама, всему, чему сама научилась за время пребывания в Питере. Мчался навстречу новому, неизвестному (похоже на решение уравнения с неизвестным), чему-то такому, что было не загогулинкой, конечно, скорее даже бревном в глазу. Не то что соринкой, которую не разглядеть. Благодаря такому внедрению в его наблюдательный аппарат, он мог видеть далеко вперед. Всё. И то, что будет с ним завтра, и год и два после… Разве такая способность не ясновидение? Гадание на кофейной гуще?

«Так я кофе пью только по праздникам, не очень его люблю и в стариковские приметы не верю».

Он просто видел свое будущее, и всё.

«На утренних смотринах Яна обмолвилась, что они с матерью не являются коренными петербуржцами, но зачем тогда она стремится во чтобы-то ни стало приобщить меня к культуре, разительно отличающейся от той, к которой я привык? Почему предлагает с хозяйской щедростью, свойственной всем резидентам (засланным казачкам), вместо обыденной московской невзрачности, окружавшей всю мою жизнь… – „Жизнь-то была, как в застенках“, радостно признал Сергей, признался сам себе в этом, – шик и лоск ушедших эпох вместе с их блеском, блеском злата и драгоценных каменьев? Как легкомысленный транжира, ходуном расходившийся от собственных щедрот».

Ей хотелось пленить его массой впечатлений, навеянных архитектурными изысками строений, монументов и статуй, соборами и их убранством, содержимым дворцов, усадеб, ломящихся от богатств, не разграбленных полностью поколениями неподготовленных пользователей, галереями полотен русских и нерусских художников, ворсистыми коврами, гобеленами, парчой и шелком, позолотой и мишурой, разбросанных повсюду в изобилии: на лестничных маршах, в анфиладах, на пьедесталах, у трона, и даже в подсобке, настолько их навязчиво демонстрировали и рекламировали. Как будто посредством приобретения знаний и шока от увиденного она получала взамен то, что скрывала пока до поры до времени и не афишировала, пряча под маской.

– Я поведу тебя вначале в Эрмитаж, потом в Русский музей, в Михайловский замок. Летний сад, Казанский собор, Исакий… – говорила она без умолку (трещала, как сорока), и перебивать ее не хотелось. Совсем не хотелось.

«Так бы слушал и слушал, – думал про себя Сергей. – Может быть, даже всю жизнь… Если б она согласилась».

– Что ты молчишь? – спросила она, забавляясь его очумелым взглядом искоса на нее. – Неужели, ничего не знаешь об этих памятниках истории?

– Ни капли, – кивал счастливый Сергей с простодушной улыбкой.

– Вот неуч! – наигранно сердилась Яна. – Просто обалдуй. Чему вас в школе учили?

– На лыжах кататься и в зарницу играть.

– А куда водили в Москве? В какие музеи? Сам-то, по собственной инициативе, не ходил, наверное. Догадываюсь, что так и было. Не ошиблась?

– Каюсь, не ходил. Водили в Третьяковку один раз, – ответил Сергей, не утратив ни капли радости, переполнявшей его и даже переливающейся через край (затычку выдернуть было лень… да и жаль терять драгоценную влагу). – И в зоопарк, – прибавил он, сочтя дополнение исчерпывающим оправданием своего невежества.