Петр Альшевский - Вахта Барса

В дорогу я возьму только турецкий халат: достичь просветления в Катманду не очень трудно – попробуй достичь его где-нибудь в Магнитогорске.

Байков попытается. Сев в медитативную позу на ядерной свалке и поджав хвост, не скуля и не думая, не думая возвращаться в общество, сидячий образ жизни предпочтительней лежачего, ты, нет… ты! как же ты меня нашла?

Максим намекнул. Примиряясь, мы выпили с ним столько пива, что восстанавливаться надлежало водкой, и мне, и ему под утро приснился наголо остриженный Спаситель, возможно, его арестовали, или он подался к браткам, кто знает. Кто-то знает. Я сидела на тебе, теперь ты сидишь на земле, сижу, у-ууу, выпадаю из трехмерного пространства, я готов лизать тебе ноги, но не выше, фары светят в глаза, я не вижу глаз из машины, они меня видят. Фары слепят. Они видят в моих глазах недовольство. Во избежание беды они догадаются их погасить. Фары, глаза, как пойдет, я ничего не значу, никому не должен, и что он там завозился со взрывателем? закупивший сто пятьдесят литров абсента Поль Гоген, прорываясь ко мне, свалился в фонтан, совершил ритуальное омовение, странный шпиц… наш вроде бы был покрупнее… подмена.

Трансмутация. Вы и завтракаете с алкоголем?

Не дави на больное место. Ломтик с ляжки, дегустационный отрез – дерзай, Максим. Приодевшись в бутике на Ордынке, я заманивал и ел малолеток; удовлетворял потребности, не брезгуя и старухами.

Так делать нельзя.

Но говорить можно. Трава примята упавшими с солнца жемчужинами, набитым и продавленным громыхает мой бесшабашный трамвай, на куртке следы от собачих лап. От тигриных. Они тоже, радуясь, встают.

У тебя воображение, талант.

Талант – не доказательство ума. Я лишь недавно осознал, что мы все круглый год ходим по льду, и, падая, этого в первое время не замечаем. К пониманию меня привела раджа-йога, королевская йога, подразумевающая концентрацию, дикую концентрацию мысли, постоянную дичайшую концентрацию, у одержимых нет выходных. Как же, как же. А как же. А как?

Звенят колокольчики, идут прокаженные. В покаянном невмешательстве, по своим надобностям, до боли расправив плечи; засвидетельствовав почтение Олегу «Тарану», заходите ко мне. Отказы не принимаются.

Ступая в сумерках, метьте путь окурками. Когда пойдете назад, они, конечно, потухнут: путь, дорога, ла-ла-ла.

Дорога – путь.

Путь – не всегда дорога. Можно и дома лежать. Слушать Колтрейна, индусов читать.

Опять Колтрейн. Ты, Олег, снова о нем. Новых игнорируешь?

Пусть сначала что-нибудь сделают, и я о них что-нибудь скажу. Границы сознания расширены, облака с кольцом в ухе отслежены, на зубах скрипит сочиненная Осяниным мантра успокоения «Маленькие зайчики, котики, мышики, вышли и танцуют, весело живут». Вышли и танцуют.

Весело живут. Танцуют, не отрицая.

Не принимая.

Добрая мантра. Мне действительно полегчало.

Ларисе Исаковой уже не помочь – дешевый гостиничный номер в Кузьминках, слабые контуры Мрачного Трефы у шкафа, отнюдь не секундное угрызение совести: «не пугайся, Лара – это на нем лопнула мозоль». Попранное достоинство, тяжелый переход на бездушный секс; и чувства никакого, и мужу изменяю, последняя вспышка – mean disposition, у него в голове раскоряченные старшеклассницы, преисполняющие разветвленных мужчин рождающим, а затем и воскрешающим духом: Москва тебя любит, Лара.

В весьма жесткой форме.

Проходят зеркала и сны о бессоннице, истеричные рыдания меня не унизят, дальше просто некуда, в сумочке таблетки, круглые, вытянутые, субстраты незадавшегося существования, удрученно наглотаюсь.

Номер у нас до завтрашнего полдня. Я закажу картошки с бифштексом и зеленью, тут она неплохая – мы, Ларочка, несокрушимы. После ужина я посижу на унитазе, потом спать.

Не по телефону, не на лифте, ногами по лестнице, никому не доверяя, он пошел сам: в руках Шивы не только барабан, но и дубина – Мрачный Трефа рассказывал Исаковой. Лариса травится: тук-тук. Мягко… дубиной… без барабанов… некоторые не думают быть посветлее, я лежу связанной на космическом корабле, изумрудное платье задралось, открывая щербатые бедра, главное событие – выпал снег, покинутая планета расписывается холодными красками, от меня не укрылось как я расслаблена; в океане космоса, в его материнских водах, мне не суметь проснуться, капли пота уползают со лба изгибающейся гусеницей, я разгибаю прутья… я соскальзываю в вечность… на меня залезает вернувшийся Трефа. Ему еще жить. Бороться с собой, захлебываться в миражах: смертельно ранив змея Пифона, Аполлон над ним грязно надругался. В одиночку. Два раза. Похоже, ты не завелась… Какая-то ты вялая. Улыбаешься, не реагируя… Чего ты? Эй, чего ты?!..

Она ушла, ее не осталось.

Переходила реку по сплавляющимся бревнам, перепрыгивая с бревна на бревно пока бревна не кончились – и берега нет. Но я не видел ее в скорби. Двадцать одно, Трефа.

Очко. Количество слов в зороастрийской молитве Ахунвар. Помолимся за Лару, поплачем; ты написал музыкальную тему для тенора, хора и произвольно ревущего осла, я ответил автобиографическим эссе «Кумаро Дзен»: вбирая энергию не на концертах, ни в церквях – на кладбищах.

Бирюзовый пар изо рта. Куртка нараспашку.

Неосторожность…

Под ней два свитера, байковая рубашка и майка-намек с перекрещенными катанами.

Ты умнее, чем они думают.

Они думают. Я в долгу перед этим воздухом. Бутылка упала, на горлышко налип снег, отхлебнем же через него, не счищая; перекурив у Авраама, ангелы поперли уничтожать Содом и Гоморру, за ними увязался прожженный мизантропией виноградарь; сделаем дело и выпьем, я захватил, вас трое, я… и вы один, вы единый бог, у меня расстроилось в глазах, предварительно я пил, не скрою, от кого же из нас запах нетрезвого обмочившегося мачо? Слово из языка племен с Пиренейского полуострова – разит от меня, я человек не из вашей команды, заполняющей постели смердящими мертвяками, сегодня не останется и трупов, вы скажете – пыль, сострадающий заметит: прах; когда я сижу на земле, между ней и мной только моя жизнь, хей-хей! не прогнусь, дешево не отдам; цыц, смертный! сдаюсь. Собачья смелость пропадает в момент, унюхав волчье дерьмо; «праведник цветет, как пальма» – воодушевляя, рассказывайте безусым ягнятам. А я еще выпью. Я не в завязке.

С чувством обреченности приходит покой. Стальную дверь жучок не съест, друг не сломает, я умру и кровотечение остановится; кукловоды утратят надо мной власть, телевизор в темноте неприкаянно замерцает, подчеркивая соразмерность потерь, находок, расколотого топором арбуза, поточных ребусов, бессистемных забав озверевшего интеллекта, да смени ты диск, не шуми электродепилятором для носа, ставлю Beastie Boys. Настраиваю на Sabotage. Вам лет сорок пять?