Петр Альшевский - Вахта Барса

Вы больны.

По коньяку?

Можно. Расширим сосуды.

В том числе и сосуды наших фаллосов. Осуществим прилив крови, не упуская шанса и не нажираясь до полового бессилия…

Со мной у вас не пройдет.

У нас в поднебесье весьма популярна сработанная под кантри песенка «Мы с отцом перебрали и лежим под забором, о мой закат, о моя печень»: ее выстрадали в Томске.

О-ооо…

Ты догадался.

О-осянин.

– Голосом ребенка плачет в голос мужчина: ему прищемили. Прищемив, отняли. Как любимую игрушку. – Засунув руку в карман, Барсов нашел, что искал и с облегчением выдохнул. – Фу-уу… Я выдохнул, Макс. А теперь вдохнул. Вдох и выдох – два незаменимых шута. Открестившись от общепринятой манеры изложения, я очутился на улице. Amen. Неловкая пауза.

– На главной улице, – поправил Максим.

– Господь уготовил мне интересную жизнь. Через пламя за пределы досягаемости, наловившись золотой рыбки, действуй! Осянин в Москве?

– С часу на час.

– Великолепно! Насмехайся над возникшей паникой! В девяносто восьмом я с матюгами пророчествовал на Васильевском спуске, зачитывая вжавшему люду из «Инфарктного сборника» и «Побеждая будущее», устрашая сограждан грядущим засильем китайцев, таджиков, добравшихся до наших бомб упырей, ослабляющих нас перед врагами министров, восторженных взглядах из бойниц Пентагона…

– Трибун, – сказал Максим.

– What? Что ты сказал? Что я услышал?

– Ты трибун, – повторил Стариков.

– Погорячился, не спорю, – кивнул Барсов. – Фу-уу… Слегка сорвало.

Весь мир существует для тебя, мощный Ваня. Но и для меня. Для них. Выходящих на поиски, убеленных сединами, сосущих молоко добрых женщин, не улучшая настроение пророков, «кои не моют ног и спят на земле обнаженной» – что бы ты ни вдыхал, выдыхаешь ты свое.

Пена у рта, ты! с пеной у рта, ты не бешеный, тебе лишь хочется побольше рассказать, проталкиваясь сквозь бурую пелену чужих людей, подвергавших тебя опасности, мелькая перед горящим вполнакала подводником, выглядящим выловленным утопленником: не все так дико. Это его походный вид. Ивану Барсову доводилось выглядеть и получше, подтянутым и отогретым; разузнать бы где, с какой силиконовой дрянью, по гребному каналу подплывает капитан Немо.

«Немо!»

«Всех на хрен!»

«Где же, капитан, где?»

«Не понимаю!»

«Где вам прижечь раскаленным кинжалом?»

«Не связывайтесь со мной, я старше. Я глубже. Отвернитесь и больше меня не увидите. Нет… Предупреждаю – если вдруг повернетесь, увидите меня снова».

Обезображенный жалостливой полуулыбкой капитан, пузырясь, погружается до приезда съемочной группы. Возмущение донной почвы, выдержавшее удар плотно подогнанное железо, сдвинется – не удержат.

Высматривая в перископ симпатичных куколок, переметнется на Алеуты к тюленям; он все еще в силах обходиться без героина. На его лодке пропадали привлеченные объемом предложения дилеры. Обещанная цена зашкаливала, на сушу никто не вернулся, тяжелым наркотикам – смерть.

От них – смерть.

Без них – смерть. Правильное питание, занятия физкультурой, любящие и здоровые дети – смерть.

Едва ли наивную повесть «Ты умер, Ванюша» Иван Барсов написал будучи умиротворенным шестнадцатилетним юношей.

– Спровоцировав бойню, – с придыханием сказал Иван, – я ввязался в нее, выкрикивая твое имя. Хотел сделать тебе сюрприз. Катя, Катерина, Катенька, всех урою, со всем ребячеством покрошу, Катя, Катенька, куда ты вставила подаренные мною цветы, Катя, Катя, дама без возраста…

– Катя, – сказал Стариков.

– Я говорю не с тобой! – крикнул Барсов. – Да ты что, Максим! Да, Максим, подходят последние времена. Стань модным! Жри навязываемое! Заснем живыми; загнувшись, двинем трупами – далеко не дойдем: спросят документы и уведут в отделение. Там-то мы и откроемся! Ха-ха-ха! Вернем им долг любви и заботы! Хватит бегать по парку в боксерских перчатках! Довольно трусцы… отпрыгивайте, свиньи, с путей – едет поезд. И в нем несговорчивый Осянин, нарушающий правила поросячьей игры, силой скрещивая африканского и индийского слона, ни за какое злато не выбираясь из благословенной области абсурда; он точно приедет? Не застрянет, как некогда, в Элисте, налаживая контакты с местными буддистами?

– В Элисте вряд ли, – ответил Стариков. – Филипп выехал не в ту сторону. А куда, гоня прямо, свернет, мне неведомо – это же Осянин. Советник внеземных царей. Хранитель внешне разоренных музеев. Ты, кажется, о нем писал.

– «Осянин и девки».

– Что-то припоминаю, – усмехнулся Стариков.

Болит горло от ангины, плюс воткнулась рыбья кость, в коробке из-под сигар лежит непочатая пачка «Беломора»; зачем мне, Катенька, проститутки, если у меня есть ты?

Ах, так?!!

Я неудачно выразился?

Мягко говоря!

Я знаю, ты мечтала стать актрисой, поэтому поиграем в помещика и крепостную крестьянку. Задирай сарафан, ну как будто сарафан; укладываясь грудью на стол, обреченно опускай глаза, не уделяя внимания этим весам, они показывают неправильно, я не могу весить всего семьдесят пять. А ты всего лишь восемьдесят три. Принимая тебя под свой кров и охрану, я не меньше Бердяева презирал «оптимистический культ жизни» – отсюда и ты. С тобой не завязнешь в оптимизме.

Элегантный как дым, пустой и ломкий, я шутил, что не одинок, самый страшный человек для меня и самый родной, моя девчонка с Ваней, а я в пивной. Я с тобой. На твое большое тело нет других претендентов – сегодня ты абсолютна. Называя меня коварным тихушником, ты дернула ручкой, двинула ножкой – нервы. Кто скажет мне, зачем я себя воскресил? Я не скажу, не совру, из ложи прессы мне кричали: «Снизь обороты, старик!», но он не останется таким, каким рожден, он – человек.

Я человек, не алкоголик, из Ферганы я довез кусок засохшего чурека, на привезенном ранее ковре я буквально вламывался в переменчивую толстуху; мы безропотные вещи, нас привлекает вещественное, пополняющее силами зачахнувших у мониторов, а… а… а танцуют все. Ты расчихаешься и развеешь мой пепел; у тебя, вижу, сломанные уши – занималась борьбой?

Слишком резко переворачивалась в кровати с бока на бок. Зажигала свет и читала газеты, где я наткнулась на твое объявление «Лишаю девственности с шиком»: ты меня не разочаровал.

Я пью и не пью. Пол уходит из-под спины, потолок идет на сближение, леденя замершую кровь; нездорово лучатся зрачки. Вероятно, от чувств к тебе. Не доедай меня до скелета. Под утро я не столько сплю, сколько смотрю сны.

Из пакета молока достается жаба, из ее распухшего брюшка вылезает мордатый великан, импульсивно воскликнувший, глядя на звезды: «Привет, пока вам, комиссары!» – наречем его Рвущим Ночь. Быкодуром… Вырвидубом… пятнадцатого июня мы уезжаем с ним в Улан-Батор: откопав доспехи Темучина, я завоюю их уважение и выступлю в Великом Хурале с проповедью воздержания; великан прикроет меня, подмигивая.