Петр Альшевский - Вахта Барса

У меня тусклые глаза? Ну, вкрути в них по электрической лампочке. Лишь представил, а пот уже пробил. Под прикрытием турпохода карательная экспедиция, между поссорившимися влюбленными чучело крокодила, кровать нагревается: насчет один на один не уверен, но на секс втроем оно сгодится.

Потерявший направление охотник не настаивает. Нажравшись, он ведет себя даже тактичней. В ушах зазвенело, в чреслах зазнобило, со временем отпустит; смертельно ужаленный Беовульф все-таки смог прикончить того дракона – в нем бушевало эго. Напоследок показывало клыки. Поработай головой, девочка: я не намекаю на оральный секс; меня сильнее увлекает подрывная деятельность в солдатских сапогах и кружевном лифчике.

О чем же я говорю. О чем тут говорить, когда не тянешь ты. Не понимаешь в чем сложность меня как мужчины – очень грустно быть дебилом. Слова Диего Прелого, пьяного и смелого. Потягивающего дымящийся кофе во фраке, но без цилиндра; чертящего в воздухе кривые линии, поющего себе славу и доверие, перелетая во сне из рая в Сибирь к ходившему с оглоблей на богов Филиппу Осянину – замороженному Уолту Диснею. К Осянину. К мнимому Филиппу и подлинному церковному органисту Тамундо, за короткий срок опустившемуся до отрицателя всего святого – ради него, меня, ради всего святого заканчивайте. Осянин, Тамундо, Родригес, Уолт Дисней, Диего Прелый, Беовульф и Даробрал. Запутанная история. Клиническая депрессия.

Год, как год? прошел, как год? год, как год, прошел и прошел, собака пыхтит как еж, земля почти не двигается, императивом становится отрешенность, ты ничего не сказала? Нет? Правильно.

В школе ты был лидер?

Меня никто не видел. Но свою душу я рвал и терзал. А ты, используя пластмассовый имитатор, перестала уважать живых людей. Толстые стены из гнили, тонкие перегородки из стали – поймешь, если сможешь. Я тебя не осуждаю. Не буду осуждать, если не поймешь: дзэн не в роскошной, присыпанной снегом ели, а в притулившемся рядом с ней ржавом столбе, облепленном той же субстанцией. Вот так, крошка. Убегая от волков, охотник прыгнул мне на руки, и я отнес бедолагу в деревню. Не отшвырнув понуро сопровождавшим нас хищникам.

Они мне роднее. Он беззащитен.

Я его не отдам.

– Эврика, Максим, – невесело пробубнил Иван Барсов. – До нас жили, будут жить после нас, мы тоже не отстаем. Пропустив по паре рюмок, не лишаемся ума и ищем, ищем: мы ищем, они находят. На той желтой машине номер телефона, бурая надпись «Ангел» – вынь руку и что-нибудь ей покажи. Но я тебя не тороплю. Когда ты, раскачиваясь из стороны в сторону, переходишь улицу, люди в машинах смотрят на тебя – отнюдь не на цвет светофора. Птицы летают, окна горят, я бреду в философских раздумиях, до чего же чудесен мир.

– Не раскисай, Иван, – жестко сказал Стариков. – Мы не пойдем на уступки. Пойдем, но вперед. Частично просветленными – в поблескивающих под фонарями куртках, как в пластиковых мешках.

– Ты, ты, ты, – пробормотал Барсов. – Ты навязываешь мне мудрость.

– Мои слова не нуждаются в комментариях, – сказал Максим.

– Олег «Таран» покрасил на Пасху собственные яйца, однако друг об дружку их не бил. По его наполовину высунутому языку ползла синекрылая букашка. Следующей ночью он трахал лилипутку Катрин.

– Фантазии, Иван, – отмахнулся Стариков.

– Они чуть мягче стены.

Я приготовился к празднику, расставил чашечки для сакэ; перебравшие девочки-сестрички наблевали целую ванну – скрипка и отбойный молоток. Две и мой. Все получилось само собой.

Вторая не думала, первая не моргала от золотистой чешуи обещаний, Атаман Грыжа нагнетал напряжение, не собираясь привыкать к одиночеству: кроме меня есть миллиарды мужчин, а они со мной, трогают и щупают, помогая таскать с улицы кирпичи для декоративного камина, о-ооо, завершение мытарств, улыбка судьбы, здесь ошибка. Долой скепсис. Я удержу свои позиции, пробираясь за покров прежде неведомого; провидение подвело меня к краю и попробовало нагнуть – я вывернулся.

Разбил мне рожу, сломал нос пришедший летом Дед Мороз – дело прошлое. Фото из архива Семена «Ракеты». Передавайте привет его самостоятельной канарейке.

Наташа спит и не думает, баю-бай, верните корабль, с хорошими вестями входите без стука, костлявая Евгения Лупуевич снисходительно кривит закрытое волосами лицо: какой же он неумелый… Легенький и забавный. У меня есть ребенок от космонавта, призналась она.

Какого года рождения?

2002-го.

О, воскликнул Атаман, твой ребенок – человек третьего тысячелетия, эпохи тотального выравнивания, проникновенного обездушивания, внимательной мамы-киборга, строго запрещающей выключать телевизор. Малыша ждет счастливое будущее в свободной стране.

Я, Даробрал, Максим Стариков и прочие прогрессивные силы возьмем его под свое крыло, поведем с горы на гору – без дельтапланов: спускаясь кубарем, поднимаясь бегом. Мы мобильны, ласточка, мы чертовски мобильны; впадая в крайности, мы не самым худшим образом убиваем время. Короче говоря, не прячь деньги от достойных людей, переноси сладкое похмелье под армянский коньяк и Дженис Джоплин, с оргазмом из меня выходит дьявол, я – Андрей, я – Воробьев, но я и Атаман Грыжа, за мной стоит вся наша банда и лично Семен «Ракета»; туз бьет девятку, девятка туза, игры разнообразны.

Мочалка плавает в заблеванной ванной, как осьминог. Бегая трусцой, довольно затруднительно выдерживать неспешный темп, если представляешь, что за тобой несется разъяренное существо с вытаращенными глазами и развевающейся рыжей гривой.

По описанию весьма напоминает Мрачного Трефу.

Вы столкнетесь с ним у костра, возле которого наяривавшие кантри вурдалаки скажут вам: «Мы марионетки на спутавшихся нитках Владельца Балагана. Нас великое множество. Ему не отделить, не справиться».

Он в сердцах трясет общей кучей – ровная хмурь над столицей. С жизнью связывают лишь иллюзии. Сексуальная энергия переливается через край. Я буду, Андрюша, твоей Дульсинеей, налеплю тебе знатных тефтелей, в эпицентре толпы идут одиноко… мой дед, фронтовой оператор, любил тайно снимать меня с прежними мужчинами, просматривая записи со скрытым во взоре трагизмом… изнемогая от запретного возбуждения; оплот атеизма в нашей разобщенной семье мучался инцестофилией, еще в младших классах называя меня «необлизанным фантиком от терпкой конфеты» – сменяются времена, облетают листья… подтаивает снег, один дед неизменен. Козел каких мало. В рубашках кричащей раскраски, с неистощимым запасом откровенных комплиментов; я не драматизирую, но и ничем не могу ему помочь.

В противном случае дикий приступ радости, катаплексический удар, остановка мышления без задержки дыхания. Как у дзэнских монахов. Мне непросто об этом говорить. Дома у нас Север – не топят. Приодевшись с дедом усатыми цыганками, мы станем трясти шелковыми юбками, заработаем денег и согреемся, плачь обо мне, жалей…