Петр Альшевский - Вахта Барса

Предгрозовые усмешки под накладными усами и заросшее колючками сердце.

Я огляделась и меня холодит; ты мужчина, и я тебе не завидую, красива ли я в непривычной упаковке? совсем ли я, совсем ли маловажная часть моей эпохи? ты покрыт железом начищенных доспехов, ха-ха, ха, люби весь мир, вплетая в мои волосы любые цветы, я повисну на твоей руке и мы пропадем. Тихо, не явно. Под нашим деревом сон не берет: раз – упало яйцо, два – такое же туда же, затем рухнуло и гнездо с матерью-вороной, ее клюв был раскрыт, мне в темя он не воткнулся, она – догадался? – смеялась. Призывала разделить мечту. В пупке собирается вода.

Страдалица ты моя. Я потерял из-за тебя десятки, сотни удачных ночей! не подал и копейки агрессивным нищим; размазывая по стенам альпийский мед, заслушивался тридцать вторым опусом удивительного Скрябина – мирно это не кончится. Погладив меня мохнатой ручкой, приготовь бромовую ванну. Предварительно вымой, да, ну да, близко не подходи – я зыбрызгаю тебя огнем. Я в пылающем болоте. Честный воин Христов.

– Мы не выродки, – пробормотал Иван Барсов.

– Имеем то, что имеем, – сказал Максим.

– Мы говорили о просветлении?

– Как обычно, – поежился Максим Стариков. – О надкушенной груди любимой женщины, которой вставишь, а потом не вытащишь. Но кого сейчас интересуют вопросы духа.

– Не ответы.

– Ответов нет. Кто бы что ни утверждал. – Не останавливаясь, Максим почесал лодыжку и едва не распластался у лотка «Все для свадьбы». – Лишать себя жизни – грех. Жить такой жизнью – еще больший грех. Я, Ваня, иронизирую. Делаю вид, что адекватен. Все мы на правильном и единственном пути.

– Жив – не повод для радости, – веско заметил Иван.

– Я готов подбежать к каждому, – признался Максим.

– Чтобы обнять, – конкретизировал Барсов. – Ты расслаблен, ты нацелен, ты нокаутер. Это не обсуждается. Осталась только жалость к нарядной девушке к реке. Тут печальней. Персонажи моих книг размышляют о моих книгах с подсознательным ощущением собственного убожества, сигналя поднятым кулаком о скором начале… выпьем пива?

– На улице холодно, – сказал Максим.

– А в баре людно.

Выхлопы гудящих машин, позвякивающий пар изо рта; он не идет, повисло молчание, пядь за пядью туда, куда надо, мозг еще не проснулся; раскаты в голове, озвучивая бессознательные импульсы, понуждают встряхнуться, по подернутым инеем стеклам скользят языки пламени.

Максим Стариков крепко думает тяжелую думу. Вытягивая тепло из сигареты, желает пропитаться магической силой Папуаса Би. Заострив копье и не утратив былую хватку лорда Дыды – через изгородь… макая в сметану сосульку замерзшего супа; рецидив и непоправимость, не засыпай: завтра все будет по-иному.

Примитивные ночи, убыточные прожекты, я слушаю как между столбами бежит электричество, из снежной пыли высовываются корни, тело – могила, облака – мыльная пена.

С утра я брился. Ветер-осведомитель приносил сюжеты для комиксов. Пьянствуя со слонихой и беглянкой, я настаивал на поголовном совокуплении, в моих глазах появлялась грусть; поменяв их местами, меня не преобразить, они перемещаются во тьме отстраненными светлячками – не оглядывайтесь назад. Папуаса Би не увидите. Он видит; видит как в него тыкают пальцем такие же никчемные люди, являющиеся переходной формой к кому-то еще. Вы вменяемы? Я счастлив, меня нет.

По велению Ивана Барсова он играл в футбольной команде «Сиднейские магниты» и, получив мячом в пах, мужественно выдержал удар, но мужчиной быть перестал.

Ему все равно где лежать. В горячей ванне или в сугробе, на жаждущей дикарке или на недогадливом колонисте, в лагерях расслабления или на мхах и болотах, надежды пошли прахом. А-ааа, а-ааа, глубоко дышать полезно для духа, под корягой застоявшаяся тишина, Папуаса Би не умиротворить грудью без молока.

Я бы не надкусывал, Максим – он охладел к жесткому порно. Рассматривая мордочки ранних цветов, не опасается кончить тюрьмой.

Милые буквы, ненавистные цифры. Пострадавшая опознает его по рисунку Мрачного Трефы, не упускавшего мелочей, устанавливая мольберт у самого океана – пока он ничего не сделал.

Без крови не разойдутся: критерии здоровья относительны, и чувства возьмут верх. Когда ты ее раздел, она от тебя чего-то ждала, но ты закатывал рукава, изъясняясь на лающем китайском, ты папуас и ты колеблешься. Гостеприимство священно.

Парацельса убили на званом обеде камнем по голове.

Найдя это в себе, не кивай на неблагоприятные психофизические факторы – предоставь убежище сбежавшему из Кащенко лесничему; он ускользнул.

Парацельса убили в пьяном угаре.

Байрон спал со своей сестрой.

Мрачному Трефе постелили на ящике со снарядами. В брянском отделении Ордена Всемирной Гармонии, откуда и лесничий Семенов, и ухаживающий за когтями оборотень Федор «Самшит» Григорьев: под градом пуль они строили баррикады, читая полубезумные стихи Короля Времени Велимира Первого; из перевернутого кассетника грозно рыкал Король Ящериц, other side, another side, опускается занавес, всплакнувший енот танцует со своим хвостом за шестью перевалами на дающем крен архипелаге – в безвыходной ситуации. За кулисами транслируемого для простого народа спектакля.

– У меня, – сказал Иван Барсов, – такое ощущение, что разрыв состоялся. Противоположности в единстве, а в единстве у меня не все складывалось, и я эффективно и беззастенчиво накручивал себя в ином направлении, вычленяя утешительное ядро… внутреннее сопротивление не подавлено. На елку в Кремль направо! в будках под эскалаторами сидят невменяемые автоматчики! я больше не в состоянии держать себя в руках. – Получив из киоска бутылку «Балтики» и пакетик соленых сухариков, Барсов передал пиво Максиму. – Вот я их открыл. Сухарики… Что за сухарики? Мне бы большие сухарики. За столь невзрачные сухарики Дикий Капитан и Казахский Батыр Кобланды вышли бы за рамки приличия, ставя умеренно экзистенциальные вопросы: «Какого лешего? Зачем мы живем? Не устроить ли вам особую судьбу?». Сухарики, мифы, замороченные елдаки, отпавшая необходимость быть сдержанным – все связано с истиной. Под лунным светом творится копеечный разврат. Они губят себя, не нюхая клей, не вдыхая лак, чудесно! полностью одобряю! у искрящейся девочки прихватило сердце, ей бы выпить корвалола, но от него специфичный запах, отвратное амбре, а Веронике идти на свидание, и она идет на Гоголевский бульвар, где отдает концы в жарком поцелуе. Кавалер отталкивает ее обмягшее тело. Их не прошибает пот любовников.

– И дальше что? – немного подождав, спросил Максим Стариков.

– Постскриптума не будет, – пробормотал Барсов.

– Ага…

– Внимательней, Макс – у пешеходов тоже есть обязанности. Ты же не комик. Я не комик. Мы… мы… не комик-труппа…