Петр Альшевский - Вахта Барса

Ты меня не поймешь, однако ладно – если Хендрикс на гитаре, Дэвис на трубе, «Бонзо» Бонем за ударными, я, пожалуй, не схвачусь за гусли.

Просто послушаю. Понаблюдаю вместе с тобой закат над афинской цитаделью, лучезарно подмигивая бесстыдно оглядывающим меня гетерам. Идите, уплывайте, проваливайте, я не захватил с собой денег.

На нас взирают и плотные бородатые мужики в сандалиях и хитонах: распив для лучшего течения благородной беседы сорокалитровую амфору с молодым вином, видят во мне некого сеньора-гейшу. Меня это не должно удивлять.

Не должно. Не должно. Мир рехнулся. И давно.

– Микстура Бехтерева, – сказал Барсов.

– Не возьмет, – покачал головой Максим.

– Высадка гуманоидов.

– Может быть, – пробормотал Стариков.

– Блеск таза.

– Твои дела, – откликнулся Максим.

– Для Беме вначале был блеск таза, – сказал Иван Барсов. – Видения начали его посещать после того, как он что-то усмотрел в перевернутой тазу: встал ночью в туалет, через пятнадцать минут вернулся к девушке пьяным – выпил водки. Я, Максим. Без видений, но с правильным самочувствием: с потребностью духовно расти. Куда и откуда мы бредем? откуда у меня золотая перхоть и изумрудные сопли? где, черт побери, Осянин? остальные уже приехали. Дзынь.

– Повышение бдительности, – сказал Максим.

– Бамц.

– Запущено взрывное устройство.

Из нас двоих работала ты одна, и нам хватало, в тебе есть все, что мне нужно – как и в миллиардах других. Думай о хорошем. Я наслежу вокруг, натопчу, ты меня впустишь. Нарисовать тебе барашка? Подняв за уши, я поцелую тебя в губы; от огня в твоих глазах оплавятся черные очки, солнца тут нет, и ты сидишь в этих очках без желания утешать, сквозной темой проходит одиночество, мне противно вставать с кресла, чтобы лечь в кровать, я называю это «Сделать Дао». Сама не поймешь – никто не объяснит.

Спущенные брюки.

Штормовое предупреждение. Со дна километровой впадины я достану тебе морскую звезду. Растоплю дыханием замерзший водопад, разложу перед тобой дюжину самолично вырванных змеиных языков, по дороге к тебя я мог умереть. Окоченеть с уставшим петь сердцем. Смерть предателям, больше веры неудачникам, вдоль бровки раздраженно бродит запасной футболист.

Он озабочен. Не склонен упрощать. Вавилон, Божьи Врата, наше значение одинаково ничтожно, законы АУМ непоколебимы, из-за скамейки с тренерами и массажистами выглядывает Барсов: Иван! А, Иван!

Чего?

В следующий раз огребешь! Не сомневайся! Меня и на поле не выпускают и Валентина в запас перевела; не получится с тобой – вспомнит обо мне, позовет послушать шокирующий томский блюз, и мы затеем красочные переодевания, представляясь белорусским шляхтичем и готовой на все гимназисткой, мой болт оживет, ударная волна от сказанных мною слов весьма слаба, зато потрахались. Воздали почести Венере. С введением в нее пластмассового.

Он не мой – муляж. И муляж, и мираж. В венском вальсе, как в медитативном трансе, спасительные абстракции, сверхличные скосы, только успевай выносить трупы, друзья не выдерживают, приглядись ко мне – я держусь.

Часы и сверчок. Тикают и поет. Ты меня выбрала, улыбнулась, привела в исполнение, и я в одиночку сгрыз пакет ванильного печенья, замолчи! идет верблюжонок, наваливается Африка, от старухи чужой к старухе своей, real falling in love? С дивана? я зла на педерастов, сужающих для меня возможность выбора. Их привычки диктуют глядеть на меня словно бы я им сестра, ну да, разумеется, я видела в гробу таких братьев. Принимая шланг за гадюку, собака бросалась и перекусывала – я бы у них не откусила. Эта категория людей не разложила бы меня на столе. Ты отличаешься и теряешь над собой контроль. Если ты заметил, что ты спятил, ты не спятил.

Я спятил.

Заметил… Все-таки заметил. По натуре романтик, неповторимый мученик в обтягивающих лосинах… с обнаженной дряблой грудью – заколдованный ясень, ты притворяешься мужчиной, ты особенный; я особенный, нагрузки на голову непереносимы, дым от сигареты выпускается вверх, вниз, перед собой, вверх, вниз, перед собой, вниз, вверх, вниз, накатывают волны сна, дает интервью серийный убийца, тебя выворачивает от однообразия, ничего не болит и не хочется выпить, существуют боевые системы, где между пальцами ног вставляют бритвы, Осянин – нет, ему ни к чему, Филипп взамен лезвий отращивает ногти, я знаю женщину, у которой они не растут; мои руки на ее плечах, в глазах сообщение с пометкой «молния» – идем! За мной! Умоляю тебя, уйди, заклинаю сторониться пугающей определенности; потащим наши кости, доставляя их на край земли и столкнув с него свинью-дауна, неполноценную с пятаком: прямую родню прожженных душ; мне бы пересилить наваждение, упоенно пошуршать над ухом последней оставшейся купюрой в пятьдесят рублей, я посижу с тобой. Тут Олег «Таран». Пусть тоже сидит.

Я сел. Да. Помнишь, сколь полноценно мы проводили время с четырьмя негритянками? В общежитии института Дружбы Народов – стряхнув с себя размышления о Высшем Бытие, неспешными в понимании, резкими в драке… Да. С четырьмя негритянками… и с четырьмя неграми. Такое не забудешь. В Ветхом Завете сказано: «не ложись с мужчиной, как с женщиной: это мерзость», но мы и не ложились. Никогда. Я никогда не шучу и никогда не говорю серьезно.

Не вижу противоречий.

У хлыстов «христовой любовью» называли групповой секс.

Не вижу и здесь. Ты сказал, черное? Мне послышалось, желтое. Я не справился. Меня заманили на земляничные поля и не остановили нож возле горла; я тяжело дышал, зажав его коленями. Весной он неожиданно вырос.

Романтическое помешательство, сезонный идиотизм, под свиным копытцем Апреля меняется сознание, у нас тут не все хорошо, носки ног цепляются за трапецию, в голодных глазах есть желание не сдаваться, ветер над морем остужает пылкое больное сердце, имевшее возможность остановиться; не валяться, трепыхаясь на перекрестке прибитой коброй – выпрямившись, раздулась, изготовилась к атаке, но каждый проходит и отвешивает оплеуху. Бу-уум.

Голова из стороны в сторону.

Бу-уум. Я ушел в чем был. Моря – пустыни, пустыни – города; заломив Людмиле руки, я массировал ее лбом между лопатками. Вдыхая вечернюю прохладу и ведя к кустам… зачем ты взяла с собой собаку? Я взяла ее гулять. И обязательно сенбернара? Другой нет.

Не води на поводке – потянет. Оббежав столб, ударит тебя об него; не откладывая, приумножит уличный гвалт: затем тишина и ты об этом не вспомнишь, больше не вспомнишь, свободу тебе, твоему сенбернару, я в широких трусах, с костюмом на вешалке – пощади. Не проси остаться.

Костюм оставлю, сам пойду. Захромавшей скаковой лошадью побреду по скоростному участку новой дороги, под тучей стрел отключаясь от внешнего и осознанно крутясь вместе с землей; многое уже ясно. Я присяду. Обхвачу изможденное лицо.