Петр Альшевский - Вахта Барса

Двадцать девять.

Тем более у вас многое впереди. Непременно, безусловно. Однако не столь много, как мне показалось ранее. Если в двадцать девять вы выглядите на сорок пять, то не столь много.

Позади у меня гораздо больше. Если в двадцать девять, я выгляжу на сорок пять. Она за забором, я за забором, они смыкаются, но мы не торопимся друг к другу перелезть. Людмила не согласится шататься со мной по стране в компании Филиппа Осянина: «Мне некогда, Стариков… проблематично, ты же понимаешь» – Ахилл волоком тащил издевавшегося над его любовником Гектора, и я ее просвещал, по возможности показывая процесс на себе; Люда ошарашенно шептала: ты бы видел… ты бы со стороны… ты вызрел на компосте из грусти и дурмана… я не смогу.

Земная, устойчивая женщина. Редко кому так везет. Но и редко кому так не везет – не редко, Максим, обычных людей горланящее и прессующее большинство; им навязывают ненастоящий мир: покорены, присвоены; озираясь, едят шаурму, доверяют разум масс-медиа, мы стоим, взмахивая руками, стоим и взмахиваем, вызываем сочувствие набожными взглядами, ныть запрещено. Выть позволено. Сидящий на пони проходимец украдкой кричит за него: «И-иии! Эй, ты!… Видишь как вопит голодная лошадка. Дай быстро денег на пропитание».

Людмила заспешила к себе с утра. Не любовь, друг, какая любовь. Когда любовь, палкой не выгонишь.

Ехала в вагоне, чесалась, взирала на взволнованных бугаев, подтягивая к губам бежевый шарф; ее учили не отдаваться первому встречному: я покрасила волосы, ты не заметил.

Я ощутил запах краски. От тебя пахнет краской и кошкой, у тебя нет кошки, так пахнет от тебя самой, но у добродушного обеспеченного мужчины, оказавшегося брачным аферистом Александром «Ряженым», на тебя набросилась не собака, а попугай. Здоровый такой попугай.

И пигментация кожи. И провонявшая мочой койка в доме престарелых. Как итог долгого и славного пути.

Презервативы под кровать не швырять. Закинувшись прописанными колесами, приложим все усилия, чтобы презервативы нам понадобились. Честолюбиво вывалимся из гробов; если продолжения жизни не будет, веско скажу – она не удалась. Впрочем, я надеюсь, что основные ошибки в будущем. Вселившийся в шакала покровитель мертвых Анубис положит морду на подгнивший валежник, лениво хрустнув позвонками. Ему понятны наши простейшие человеческие чувства. Он наигрывает одним когтем по одной клавише.

У меня с ним ничего не было.

Было, Люда.

Может, и было. У плохого есть свойство забываться. Кашляя в перчатку, я вытираю ее об клен. Об ясень. Что попадется. Свою позицию я знаю, твою знать не хочу, на ногах совсем не растут ногти, ну и пускай, я не расстраиваюсь, не больно и надо, ты раздвигал членом камыши, я поджидала тебя на мелководье, не огорчай меня. Ты временно в моих мечтах. Чоу Юнь Фат приглашает на танец Джоди Фостер, она благородно кивает, следует кружение в буддийской башне на фоне гор, у меня выступают слезы, великолепный изумительный фильм, мы смотрели его до часу ночи, затем ты уснул. Засни ты до окончания, я бы тебе этого не простила. А ты собирался. Пересев от меня с кровати в надувное массажное кресло: я покупала, я платила, сумасшествие все спишет, эх-х, эх-ххх, страсть потребителя, бессилие перед рекламой, ты говоришь: «Не свисти, Люда, как чайник», я порываюсь открыть тебя душу, попадая в расставленные эфирными директорами капканы, ты здесь?

Adsum.

Он здесь, господа. Затрепетав от наступающей эрекции, слетает с катушек на широкую ногу. Побудь со мной хоть пять минут, за это время я успею – тебя снедает желание, чтобы я двумя пальцами, как сигару, держала твой хрен, а после курила, курила, в конце концов стряхнув пепел себе, в себя, в затяг, в себя…

Ты меня раздражаешь, Людмила. На черном небе луна, под ней след самолета, на нем летит не Осянин; у Филиппа нет денег на небо, он не согласен. Не согласен, что презерватив не подлежит повторному использованию – я наговариваю на достойного человека. Если он заснет на двадцатиградусном морозе, ему удастся не проснуться; его не расшевелят прикосновением гантели, не привлекут затевающейся «Ракетой» новой акцией; пока Филипп не наделал глупостей его следует поймать и, накачав психотропными средствами, уложить в кровать.

В кровати, Максим, случается и больший холод: вы побеждены теми, кого я знаю – унынием и отсутствием обоюдных чувств. Но не слушайте меня. Раскрытый лжец смердит в канаве, наряд боится подойти. Да не замкнет тебя, когда ты замкнешься на себе. Ты Коля.

Какой к лешему Коля… Я Максим.

И я Максим.

Это испытание!

Пусти сознание течь. Ветер задрал плащ, сзади кто-то пристроился; непереносимое наваждение, посещающее в тяжелейшее похмелье, в период которого писал Эдгар По – он работал исключительно с бодуна, поэтому был столь мрачен и удачлив в изыскании поводов обиды на жизнь; его моральное превосходство не оспаривается, с мыса Предателей ниспадают, валясь… похоже на фаллос.

Да!

Я не сказал, Люда, о чем спрашиваю.

А он у меня со всем ассоциируется!

Почаще вспоминая о четырех благородных истинах, ты ослабишь петлю, поменяешь направление своего существования, хе-хе, на триста шестьдесят, ну-ну, градусов на пять. Где бы ты ни концентрировала воруемую у меня, вобранную мной на погосте энергию, тебе не вылезти из круглой и мягкой. Я не утрирую. Я что-то слышал.

Я что-то видела.

Гмм… Как перепью – вылитый Пеле. С тем же выражением и цветом лица. «Своей тоской сильней меня придавишь, своей любовью горя мне прибавишь»: из Максима, из меня, из нас хлынул Шекспир, мы проверенные сообщники, формирующие отношение к нам окружающих.

Окружающие – так же мы. Перерезав ремни безопасности зазубренными кортиками, продемонстрируем отражениям опереточное бесстрашие и посвятим тебе, Люда, зимние стихи; наша голова ни за что не отвечает, я в одинаковой мере и всё, и никто, твои волосы закрутились в дьявольские рожки. Из телевизора поинтересовались: «Мобильные фантазии не дают покоя?» – ты полагаешь, мюзикл?

«Боль педофила»? «Сосущая»? «Пионеры планеты Бло-Бля»? Текстовую составляющую для данных произведений разработал рвущийся к духовному совершенству нигилист Иван Афиногенович Барсов, питавший пристрастие к государству; он покорен государству, он с подпрыгом смеется над столь безумными предположениями, для него бомжи – хиппи, Пинк Флойд – братья; подзывал цоканьем пузатого шарпея, прибежал оскаленный волк, незадача. Иван морщит лоб и то, что под ним. Он весь в атрибутике. Не в футбольной, футбол ему не важен – в новогодней: блестки, конфетти, перетянутые пулеметными лентами гирлянды, на распухший нос падает капля нефти; выпуская за свой счет политический боевик «Отечество. Горячка. Мыши», Иван обговорил условия, закупил для презентации в узком кругу корабли и текилу, но менее недели спустя раздался звонок из издательства: «Прочитав, мы не возьмемся. Забирайте деньги, уносите рукопись, какая-никакая а у нас репутация».