Алексей Жак - Перевернутое небо

– Да. Всё так, как ты говоришь. Всё правильно. В верном направлении идешь, не расстраивайся и не отчаивайся. Всё, так или иначе, подтверждает былые предчувствия, – подсказал ему однажды один умный собеседник, мудрствующий преследователь по пятам, годами диктующий образ жизни и, как будто бы, тот самый искомый идеал предсказаний. Еще один из череды давно забытых и сгинувших в вечность видений. Фантомов.

– Да, – согласился тогда Дикарев, и добавил не к селу, не к городу. – Исключения они только подтверждают правила.

Они возникли еще тогда, на берегу заснеженного Архангельска, и теперь всё оставалось, продолжало оставаться таким же, каким и было: и тогда и сейчас. Осталось, никуда не делось. По-прежнему тесным и непереносимым. Тесно, сперто в груди, даже морской воздух не помогает. И чувство такое, будто влез в пижаму не по размеру, а вылезти из неё – ну никак. Не получается, как не извивайся, как не ловчись.

Ничего, казалось, не изменилось. Как тут не поверить в судьбу и науськивающего колдуна? Всё верно. И как при этом не задуматься: «Глубоко, однако, ты, брат, влез в шкуру морского волка. Глубоко и надолго, хоть внутри у тебя ничего не изменилось. Также зудишь, чем-то недоволен. Снаружи – да. Пейзажи, микроклимат, другое. И сегодня ну опять, как назло, опять те же самые ощущения, что и прежде, хотя прошло много, очень много времени. Не один месяц, каждый из которых длинною в год».

Подобные чувства Дикарев испытывал и раньше (может быть, еще сызмальства), вообще, при любом первом знакомстве с кем-нибудь, с чем-нибудь они его захватывали, как в плен, и одолевали с непостижимой настойчивостью и упорством, будто сигнализировали о бедствии. И дело даже не в этом нынешнем, последнем его прибежище: старом, отработавшем своё давным-давно, рыболовецком траулере.

Такое настроение, как сегодня, всегда было связано с первым выходом в море, когда из-за неопределенности положения жизнь казалась не слаще пареной редьки, а настырное соседство и едва ли не родственная, навязанная через силу близость морского братства отпугивала, как домогательства извращенцев, и заставляла сторониться и замыкаться в себе.

Хотя внешней приятности от предстоящей морской прогулки было все же не отнять. Пускай и чересчур затянутой. Иногда настолько туго, что восторг незаметно переходил в уныние, затем вовсе менял направление и развивался в странные и противоречивые виды, ответвления: начинал напоминать обузу, обязательства, принудиловку; и давил, как самая настоящая петля на шее.

Однако, правда заключалась в том, что и новизна ощущений в новой обстановке и щекочущее чувство ожидания обязательных по программе приключений, – всё это вкупе, конечно, давало о себе знать. Со знаком плюс. Тогда Дикарев ненадолго, но расслаблялся и чувствовал себя очень хорошо. Чувствовал себя, как человек, нашедший свое призвание и свой дом. И те былые проблески памяти, как проблески в буйно разросшейся летом листве бульварных растений позволяли ему разглядеть что-то манящее и интересное впереди. В будущем. Всё становилось не так плохо, как казалось, и мир открывался и превращался в читальный зал. Или в удивительный, громадный природный кинотеатр. Или вот как сейчас в музейный антураж.

«Плюс на минус будет ноль, – думал Дикарев. – Но, с другой стороны, если чисто математически не складывать, а умножать, то… всё одно получается тот же минус».

Те же чувства одиночества и отталкивающего соседства одолевали его и теперь, по истечении двух, нет… уже даже трех месяцев плавания. Одолевали, но одолеть окончательно не могли.

«Что за бортом, что на судне, – сравнивал Дикарев. – Там – скучная природа, здесь – неуживчивый коллектив. Везде тесно. Как на картинах чертовых итальянских мастеров, – опять уводила его в сторону бредовая идея фикс, – будто сговорившихся».

«К тому же, на его взгляд, – продолжал он свои отвлеченные раздумья, теперь уже стоя в одиночестве на баке, оставив в покое холодный, уже ледяной бок волнореза, и держа в руках наизготовку швартовый конец, были еще причины, усугубившие разочарование, потерю впечатления от созерцания и любования живописными берегами наяву и холстами в уме. Он продолжал раскручивать маховик своих потусторонних и безумных мыслей. – Почему все они – эти художники, как один, взяли моду и принялись в своих творениях дружно, как по команде, загромождать пышными телами итак не просторную авансцену – первый план? Обнаженными, или в белых саванах одежд. Даже не телами, а мясистыми телесами. Средь которых не протолкнуться. Тесно, как на базаре в мясном ряду или в мясной лавке. Укрыться негде. А, к примеру, взять эти бесцеремонные и неправомерные внедрения на второй план, туда, за спины, никому ненужных декораций, – начинал он почему-то злиться, злиться, может быть, на себя в отчаянном бессилье что-либо изменить, – совсем уж верх безвкусия. Да и те без зазрения совести вполне можно – и будет законно – назвать крайним (если не бескрайним, иначе говоря) излишеством, если на то пошло. Да и тьфу на них!.. Что мне до этого?»

И он окинул еще раз ближайшие ландшафты, прицениваясь, сравнивая, как бы пробуя их на вкус.

2.

…Вода внутри бухты на редкость спокойна, что действует на нервы умиротворяюще. И это после бесконечного качания и подскоков на бешено бушующих волнах на переходах и во время траления!

Там – кутерьма, а тут – на тебе – ни зыби, никакого мало-мальски сносного волнения под ногами. Можно сказать, штиль. Почти штиль. Прелюдия к штилю. Ровная и глянцевая поверхность. Посверкивает, словно натертый до блеска паркет – устойчивый и надежный пол, расстеленный, наскоро сколоченный и отшлифованный под основание парохода, под его единственный конёк – киль. Приглашает, манит. Ступай себе, и иди. Или катись.

Вперед продвигаться легко, легче легкого, они так и шли – свободно, но все ж на малых оборотах. Скользили, как по маслу. «Расправив руки… расправив крылья, то есть паруса!»

Еще полуслепые от долгого пребывания внизу, от привычки к темноте в трюмных помещениях, щурясь от внезапного прояснения хоть и на сером, но безоблачном небе, сонные матросы медленно и как бы нехотя, из-под палки, а не по собственной инициативе, выбирались на верхнюю палубу. Как тараканы выползали они из своих щелей.

Не привыкшие к отсутствию качки они блаженствовали от давно забытых ощущений. Они обалдели вмиг от обилия хлынувшего в легкие горного воздуха, пропитанного духом скудно росших, но пахучих трав, смешанных с запахом соленого, уже знакомого, моря, с новыми неизвестными ароматами незнакомых водорослей, во множестве устилавших подножия скал. А говорят, что все водоросли пахнут одинаково?!

Некоторая их часть была смыта волнами или соскользнула во время отлива и теперь плескалась у оснований, у порога, несмотря на кажущееся спокойствие и гладкость воды.