Алёшка Емельянов - Битум

За парусом куст розы,

полотна галерей…

Корабль их привозит

однажды в тройку дней.

Alcoman

Открыта пробка и глотками

вливаешь вкусность в рот скорей.

И вот уж злость цветёт ростками,

и рвутся звенья дум, цепей.

Спадает мрак, тоска, намордник,

выходит такт из умных фраз.

И вот уж ты греха поборник,

десяток радуг в паре глаз

сияют плавно, цвет сменяя,

парует дух забавы для.

И вот уж ты – тварь нескупая,

живая бабочка, не тля.

Яд растворяет вмиг смущенье,

лишая совести и сна.

И вот уж ты несёшь лишенья

округе, людям в жаре зла…

Потешный сын, боец, философ

на новой маске лишь на миг.

Наутро бел, в вонючей позе

лежишь, смеша, пугая мир…

Заполнительница дыр

Признаньем новым дышишь,

налившись вновь вином,

от одиночеств пышешь,

твердишь: "Они виной".

Манишь стихом, свободой,

ища путь обходной,

и вновь в хоромы входит

зверёк очередной.

Полна страстями в деле,

глотаешь брызги, муть,

лежишь под их обстрелом,

подставив спину, грудь.

Потом, как не бывало,

ты пьёшь, вещаешь вдаль

про истинное право

на счастье, про медаль

за рифмы, фильмы, цели…

Хоть фразы умно льют,

но пресный пластик тела,

обманность выдают.

…В поту супружье ложе.

Сникаешь, всласть стоня.

Он тоже будет брошен,

как восемь до меня…

Елене Л.

Ветераны труда

Глядят усталой вспашкой

морщины, тянут вес.

Их лики, как мордашки

бульдогов, пекинесов.

Казённый труд калечит

и просит потерпеть,

использовав, прочь мечет,

оставив вмиг тебе

заброшенность и хвори,

всю старость в полноте.

Владельцы поля, доли

найдут недряхлость тел,

что будут рады месту

и крохам, не просить

блюсти права и чести,

от дел не голосить.

Пахать беспечно будут

и жить из года в год,

мечтать, сиять покуда

морщинки первый всход

внезапно не проклюнет

их гладкий быт и жизнь,

чья тяжесть возраст юный

начнёт клоненье вниз…

Деревенский пожар

Икра там чернеется, жир?

А лунный фарфор схолодевший,

как соусник. Щедрый трактир.

Уснул сторож пёс непоевшим.

Хоть чёрные зёрна вверху

разбросаны кем-то нежадным,

в последнем сидим мы меху,

рукой не достать. Всё неладно…

На небе раскидистый пир,

и вилкой древесные дуги

всё тянутся к россыпям жил…

Иль это мираж всё и слухи?

В горелой округе разбой

и сумасводящие краски,

и волчий голодный всевой,

и рыщут злодейские маски

оплавленный жаром металл

свинца и порой золотишко.

А в избах огромный прогал

и голые печи, парнишки

без родичей, вши в голове,

ожоги, волдырные гроздья.

Как угли в осенней траве,

горят керамически звёзды.

Какой же застолий тех вес?

С какими изысками плошки?

Но ждём мы желанно с небес

хотя бы отбулочной крошки…

Глобальное потепление

Опять аномалит зима,

лучами согрелся подснежник,

решили бутон рассинять

пролески, и даже валежник

решился коренья пустить

и сочные почки проклюнуть,

а бабки, закончив грустить,

решили сигарами дунуть,

а дети сложили свой вес

в постели, тоске поддаваясь,

собаки завыли на лес,

а волки запрыгали, лаясь,

пошли жизнелюбы к крюкам,

а лисы к сараям стянулись,

идут к человечьим рукам,

и шире зрачки их надулись,

а овцы срывают свой мех,

а, зубрами вдруг возомнившись,

коровы жуют белый снег,

ролей отприродных лишившись,

а рыбы, взострив плавники,

копают то ямь, то туннели,

и равенств хотят сорники,

травинкою вздумались ели,

желают взлететь прусаки,

аж прыгают дико с порога,

а птицы, что небу близки,

в решётки домашних острогов,

герои в подвалы ушли,

все трусы вдруг стали парадны,

драконом хотят быть ужи,

лишь кошки космически ладны…

В тихом омуте

Поб*ядывал и пил,

картёжничал, куражил,

пьянчуг и дев лупил,

ленился и шабашил,

и громче песнь тянул,

укоры вслед не слушал,

и в мат упомянул

господ, гвардейцев, лужи,

с глупцами речь водил,

вопил грозой и громом,

громил больших громил,

залившись тяжко ромом,

оплаты дал счетам,

поверх вручив любому,

ступеньки в дом считал,

уснул, дав бой спиртному.

Всё помню с болью дум,

цежу из кружки млеко,

поправив бейдж, костюм,

в тиши библиотеки.

Шаг в былое

Пуста изба родная,

трава пронзила пол,

и крыша чуть сырая,

сжевала плесень стол,

загнутья рам простые,

а пыль в треть этажей,

и брёвна стен косые -

пенал карандашей.

Свернулось краем фото,

где мать-жена с отцом.

В груди сщемилось что-то,

смотря на их лицо.

Затёрты дверь, циновка,

гвоздь согнут под плащом,

как альпиниста, ловко

спасает надо рвом.

Как гроб сии палаты.

Не ведал дом невест.

Не хочет в этой хате

селиться даже бес.

Остыли дух, посуда,

луч хладен на штанах…

И мне пора отсюда

нести неладный шаг…

Завесы, окон крестья

могилят гостя, свет.

Былое – значит места

ему в живущих нет…

Набожница

Натёртыш от молитвы

терзает плечи, лоб.

Язык острее бритвы

к неверящим. Как столб,

к вину и искушеньям.

В почёте хлеб да соль.

За грехоискупленье.

Колени жжёт мозоль.

С пороком не знакома,

чей рой кишит вокруг

и ест мир, как саркома.

Иисус – один твой друг.

Подол метёт дорогу.

Смеётся детвора.

Мужчина на пороге

век не был у тебя.

В глазах домов и люда

юродива, глупа.

Среди витринной груды

твоя еда – крупа

и буквы божьей книги.

Несёшь улыбку в мир.

Аскетница меж лиха.

Ты нынче мой кумир,

хоть Бог вещал иначе

про идолов, богов,

загробье, грех и сдачи.

Ты – суть и плоть его.

Лесное происшествие

Горит шатёр небесный

в июльско-странной мгле,

молча у гор отвесных

на елистой траве.

Сияет жарко пламя,

палит блеск огоньков

и вьётся, будто знамя,

дым туч и облаков.

Темнеет рвано крыша

и старых скал стога,

и жухнут в охре рыжей

сосновых пик луга.

Глядят на действо звери,

на ветках птичий вес.

Им хочется так верить,

что вышли люди в лес,

что ту палатку свили…

И кто всему виной:

злодей, лучи светила,

чертёнок, искра, зной?!

Природы сникнет горе,

подплавив донца гнёзд.

Пожар утихнет вскоре,

раскинув угли звёзд

и лунный диск тарелки,

остывший с красноты…

Глядим на прах наш едкий

с небес сын, я и ты…

Поиски великого смысла

Съедобный ком заталкивая в пасть,

лишая власти голод и печали,

усталый пёс, представив будто всласть

жуёт филе, в мечтах живых качаясь.

Плевок улитки в грязь ведёт свой путь,