Алёшка Емельянов - Битум

и ветерки добрейше веют,

добротна живность, рейсы пчёл,

в сарае серо-щельном сено,

порфирный дом и шифер-смоль,

и синь веранды, куст сирени,

в саду прохлада, груш капель,

со ржавой бочки пот стекает.

Прошла лет малых карусель,

и чуб свет-русый поникает.

Ах, подпечённый чашки край,

откуда хлеб румян к обеду…

Я помню этот детский рай.

Теперь я в нём, без бабки, деда…

Сексофильм

Опять с пребанальным сюжетом

соитье. Смотрю в монитор:

там стоны голышек, минеты

и член исторгают раствор.

А этим героям учиться б

и книги читать, и рожать,

но снова искусственны лица

продолжат средь камер дрожать.

Ведь это же дочери чьи-то,

а в будущем – мать и жена,

но нынче влажны и подбриты,

плоть похотью заражена.

Картинные стоны, движенья

на ранних и поздних порах.

По Библии лишь нарушенья,

морально-физический крах.

Да, зависть – порочное чувство,

в каком быть совсем не хочу.

Ведь в жизни печально и пусто,

поэтому выход – вздрочнуть…

Отщепенец

Живу без оград, колеи,

неведомы люди и слухи,

без церкви, чинов, толчеи.

Как Бог я на этой округе.

Без слуг обитаю в лесу,

дружимый со зверем и птицей.

В жар воду растеньям несу.

Отменнейше в хижине спится,

в несложной и тихой, сухой.

Озёрно светла панорама.

И тут в отщепенстве глухом

не жалко побега ни грамма.

Пусть носик свой точит комар,

животные где-то блуждают,

тут истинно-праведный дар,

жаль, люди, счерствев, отрицают.

Не надобно денег и благ.

Лечусь я отварами, светом.

Свободен, Адамово наг.

Пусть это и кажется бредом.

Не надо двуногих, машин,

что ранят в открытую, сбоку,

обливши всеядьями лжи…

Без Вас только мне одиноко…

Сын. Антипримеры

Я их поцелуев не видел

и игр (любовных, иных),

как он со щеки б её вытер

скопление крошек сухих,

и вальса, гормонов весенних,

январских объятий в ночи,

и слов ободряющих, ценных,

и ужин под кроной свечи,

за руку гуляющей парой,

вояжных поездок накал,

сияющих счастьем янтарно,

двуспальных надежд, одеял,

гостей из числа чужеродных

в достаточном вещью дому,

от страсти горячих и потных,

читающих, склонных к письму…

Лишь ведал их пленность и сытость,

рык, сонность, поток укоризн,

безвыездно-костную бытность,

без ласки спартанскую жизнь.

Смотрящий Бог

Вас вижу портретами в рамах,

биноклями каждых очей,

иконами в доме и храмах,

и дулами, в щель кирпичей,

и взглядами рыб неустанно,

что в водный глядят окуляр

прудов, луж, озёр, океанов,

экранами, стёклами фар,

и небом (прибор лаборанта),

и птицей, картиной с быком,

глазками часов и курантов,

и фото умерших, волков,

и линзой машин и оконцев,

и чучелом, куклой гляжу,

с фонариком лунным и солнцем

за кельей, раздольем слежу…

Вид камерой всех телефонов

и мордой домашних зверьков

за бодрым, раздетым и сонным.

Я всюду! Во взорах жуков…

Побитая душа

Как короб от баяна,

без клавиш, нот, мехов,

душа глупца, буяна,

без смысла, потрохов -

бессочная, пустая,

с подкладкой чуть гнилой,

и пресно-негустая,

с защёлкою кривой

и ржавыми петлями.

В нутро не входит свет.

Гудит от ветра днями.

В нём инструмента нет.

Дырявый. Кожу сморщил.

Без бирки. Чей он есть?

Кто мастер-изготовщик?

С какого года честь?

Из формы манекена,

что сплавился, сгорев,

отлит в куб в новой смене,

где кислый воздух спрел.

И так живёт личина

ненужной простотой,

без смысла и причины,

наполнен пустотой…

Пенал пинали этот

детишки, гром, актёр.

Наверно, лучший метод -

принять на свалке мор…

Карантин

Покрасив крошки чёрным,

я ем, хрустя, икру,

читаю книги мёртвых,

забыв живых игру,

борюсь с животной ленью

прогулкой до дверей,

как кошка, мчусь за тенью,

учусь речам зверей,

почти забыв людские.

Ах, заперт мой острог!

И вижу ясно Змия,

что манит за порог.

Питаю злость бездельем.

И вместо пяльцев лом.

Стекло и стены кельи

в мечтах тараню лбом.

И вянут крылья. Душно.

Ведь нужен я пыльце!

Без песен миру скучно.

Я – шарик в бубенце.

Душа без чувств и пищи,

и свежих нот, питья.

То – испытанье нищим,

рок, казнь, епитимья?

Жую запас от дури,

уж псом рыча на мир,

пою, как чайка, туры.

Испив густой чифир,

курнув, гляжу туземно

во тьму-глазурь, сырок.

Тяну, почти тюремный,

квартирный долгий срок…

Пирамидка

Судьба – цветная пирамидка:

центральный шест, земельный низ,

широкой первою накидкой

из бессознанья белый диск.

Желтеет дальше мило детство,

вверх юность розово цветёт,

а зелень – молодость в эстетстве,

синеет взрослость. Высь растёт.

На столбик следующим слоем

ложится старость серо, вкривь.

Великий фатум и надстрои.

Порой нанизан цвет иль три…

Спаялись радужные вспышки

из лет, событий, бед и проб.

Венчает стела чёрной крышкой,

под коей малый красный гроб…

Пропойца

Пивною пробкою медаль

за мысли, крупные испитья,

за то, что дальше всех блевал,

за бой кулачный, тел избитья,

измены, крики, грязный гул…

Ты похмелялся, отняв соску!

Пропиты в зиму свечка, стул,

ребёнка плед, жены расчёска.

Бутылок гул, как гор парад.

Вино с обеда до обеда.

А у других пучок наград

за книги, песни и победы.

Твои ж в мешок, снести в утиль.

И нет истории сей хуже.

Как будто вовсе ты не жил,

топился в красках, умер в луже…

Космический мастер

Иглой меж пуговиц цветастых,

вдоль пашни ткани путь ведёт,

цепляет звёзды неопасно -

Господь рубашку тихо шьёт.

И блёстки холодно сияют.

Покрой изящен, статен рост.

Чуть неумело пришивает,

немного шарики вразброс.

Он чинит дыры и подкладку,

и астероидом жарким прям

просторы гладит и подмятки,

готовясь к рауту и дням.

С улыбкой, битою ль щекою,

рукой дрожащей мастерит

пошитый фрак, мечтой влекомый,

что в лучше эру воспарит,

войдёт в великий зал, богатый

из туч и мрака тысяч лет,

в цветочный холл и сад лохматый,

плодовый, ласковый, без бед.

Желает в новый век, наверно,

из эры худшей, рвущей прочь,

а вместо бабочки нашейной

пылает солнце, крася ночь.

Воинские похороны

Земля по крышкам пала -

звук клавиш пианино

средь кладбищного зала

и труб, кустов, осины.

Три выстрела конвоя -

столетний ритуал.

Все почести героям

сам Боже бы воздал!

Плечом к плечу в траншее,

как прежде, и родны.

Цветы оранжереи,

что ныне все мертвы.

Печально залпы дали -

для них последний град.