Алёшка Емельянов - Битум

пи*дой помазан каждый рот,

не члены; биты мужьи лики.

Везде начальствует их род.

Рождений нет и баб с тюками.

Но не пылится полок гладь -

их трут холопьими усами

любая дочь, жена и мать.

Во власти дамской изначально

от женских нор до чёрных ям.

Патриархат подох финально

и обратился в пыль и срам.

Всё потому, что только знали

клевать их, пользовать, лупить,

осознавая это сами,

что перестали чтить, любить…

Машавица

Дивная красавица

смотрит на меня.

Бирюзово ладится

взор её в тенях.

Чуть ресницы мазаны

кистью смоляной.

Ею же показаны

нити с сединой,

сказки, явь поведаны,

каждый слой и пласт.

С нею мной изведаны

Бог и вкусность ласк,

блюд узоры славные,

вин родных капель

и чаи все травные,

радость солнц, недель.

Рядом думы яснятся,

мир, любой ответ.

Светлая прекрасница,

что сама есть свет!

Просвириной Маше

Благодатная

Ты – к Богу верный ключ

и клад средь дешевизн.

С тобой не так колюч

поход с названьем "жизнь",

и не страшны затон

и трудность, громы, зло,

душистей лес, бутон,

цветней салюты, всё…

Волшебный, нужный стан,

всё ближе и родней,

а каждый чмок – стакан,

от коих я пьяней.

Участный, щедрый ум.

Ты – корень всех имён

и пик мечтавших сумм,

как идеал времён.

Ты – плоть, святая явь,

какую сотни лет,

из лучших дум создав,

искал любой поэт!

Просвириной Маше

Бездомный пёс

Среди дворов, смердящих куч

по ржавым шляпам тёплых люков,

под грязной навесью из туч,

палящим жаром, резью звуков,

по рельсам, рынку, через сквер,

меж стен, фруктовых этажерок,

среди прекрас, средин и скверн,

колясок чад, старух, меж скверов,

тащимых сумок, полных урн,

машин, контейнеров текущих,

и однолюдья, толп коммун,

молчащих, пьющих и орущих,

аллей, дорог, углов в моче,

песочниц, самок и сараев,

среди людей в мешках, парче,

придверных мисок, ям блуждает,

дружа с подвыпившим, гурьбой,

любой рукой, что кормит, гладит,

с кошачьей сворой неродной,

что в общих бедах ныне ладит,

идёт, минуя много вёрст,

и ищет смерть, мосол зарытый

печальный, драный, блудный пёс,

почти невидимый, забытый…

Майский марафон

Я помню блески фар янтарных

и капли жёлтых фонарей,

и настроенья акт пожарный,

фрегат, напёрстки от церквей,

причалы, лавки и сверканья,

одежд, улыбок карнавал,

и змеев уличных порханья,

проспекты, вина, площадь, бал,

и майский люд, и пир мелодий,

и танцы с песнями в кругу,

погода, что была в угоду,

и насыпь, парк на берегу,

бетонный мост, гитары, вскрики,

узор чугунных лент, перил,

шершавых троп сырые стыки,

но чётче – глаз твоих берилл,

где всё искрилось ярким тоном.

Средь лунной тьмищи светлячки.

Вдруг из невидимых бутонов

раскрылись брызги-лепестки

салюта, что играл волшебно

и с переливом чувств мерцал.

Ему подобно, равноценно

в мечтах к тебе тогда пылал…

Просвириной Маше

Тайны лавок

Развёрнутый лавок папирус

от икр, изножья до спин,

за коими жёлтый сергибус

кустится средь елей, осин.

Угольно-ребристые волны

рядами. Бери и читай

ту надпись с заглавья до пола.

Живой лингвистический рай!

Волшебные свитки открыты.

Под небом – дух библиотек.

От глаза учёных укрыты

телесною кляксой. Дефект.

Всё строчки-дощечки хранили!

Как много под краской хранят!

Как много на текст наслоили

рисунков, порезов и карт!

Внимательно бродит учитель,

гурман языка и словес,

а каменный, медный смотритель

хранят то наследие, вес.

Ах, как же богатятся речи,

лишь стоит вглядеться, понять!

Лишь ночью фонарные свечи

помогут спокойно читать,

секреты познать и мгновенья,

и кто их писал из живых…

Лишь утро, дожди мановеньем

спугнут книголюбов от них…

One tree

Твердеют корни и покрытье,

столбится стебель мощью жил.

Я тут рождён ростком с зарытья

и до пилы век буду жить!

Судьба – не петь, не знать корону,

а принимать ворон, певцов,

укореняясь, множить крону

и кольца – вот завет отцов,

невыездным быть, патриотом,

хранить ножей, ударов швы,

и не создать стихов, зиготу,

не быть плодовым и живым,

не ведать стран и речи, чувства

и крика, слёз; рекой не течь,

дарить прохладу свеже, густо,

кормить костры, зимою – печь,

давать тенёк, опору старым,

отраду псам, спине зверей,

и век довольствоваться малым,

смотреть на цвет оранжерей,

на луг, леса и всплески рыбы,

ручьи, котят, фруктовый сад,

цветы, людей, веков погибель

бессильно видеть, но стоять;

и быть мудрее и древнее,

но не суметь о том сказать…

Но оттого всего грустнее,

что вечно некого обнять…

Виновности деревьев

На мне в Эдеме Змий ютился,

а тот – упал среди моста,

а об того – лихач разбился,

а тот – стал стойкой для Христа,

к какой его, стуча, пришили;

а тот – от молнии сжёг дом,

а те – тараном всё крушили,

другие – стрелы над врагом,

а из-за тех – погибла Троя,

на этом – вздёрнулся дурак,

с того – свалился сын героя,

за тем вон – прятался маньяк,

на нём – сидел немецкий снайпер,

а этот – рухнув, смял кусты,

иной – убил отскоком шайбы,

другой – паденьем сбил цветы.

Но есть одна у нас заслуга -

до смерти вили кислород,

тем продлевая жизнь округи,

хвостатых и двуногих род.

Улучшения

Тут стало лучше: пни ожили,

вернулись блудные отцы,

цветы воспряли и зажили

туберкулёзные рубцы,

осели все наслои снега,

из нор повылезли зверьки,

из почвы – зелень и побеги,

вода вошла в рукав реки,

опять сюда слетелись птицы,

пришли красавицы, умы,

и засияли солнце, лица,

и дно наполнилось казны,

и просто люди просто вышли,

и заросли все швы, овраг,

и задружили кошки, мыши,

собаки, волки, друг и враг,

и начались труды и краски,

сметенье мусора с дорог,

снялись воинственные маски,

и стал гостей вдруг ждать порог,

и начали рождаться дети,

что так боялись хлада, тьмы,

сожгли дубинки, луки, плети,

и снова стали все родны…

Как хорошо, что в ожиданьи

тепла, рассвета и добра,

среди печали и метаний

не спятил и не сгинул я!

Средние века в Европе

Ах, времена темнее прежних:

век индульгенции и слёз,

все подчинились книге вешней,

худые груди баб и коз,

и вот король уж многократно,

наглея прям из года в год,

своим корявым аппаратом

прилюдно трахает народ.

И он руками резвых воинов

хватает хлеб и новый сбор.

А феодалы бьют убойно,

и меж собой заводят спор.

Молва и хай кишат в халупах,