Алёшка Емельянов - Битум

который птица хочет клювом срезать,

паук плетёт белёсо-злую круть,

что дрожью призрака в кустах сиих повесил.

Порядок там. Один лишь бьётся зверь,

неугомонно ищет, странствуя, двуногий,

и хоть нутром на них похожий всем,

но спорит век о смысле яро, строго.

Лишь он один безделен и смешон,

трудами разными себя порой забавит.

Но сути истинной богами был лишён,

и оттого с собой, иным совсем не ладит,

и лезет в мир умелых фаун, флор,

тиранит их, клепая дом за домом,

одежду, крест, стирая сетки пор,

и рушит горы, травы, древа ломом,

и ищет воздух, тайны, веру, свет,

хотя луна и солнце век сияют.

На протяженьи траурности лет

всё тратит силы, и они сникают.

Для рек и вод важнее берег, даль,

и тьма – в ночи и днём открытым векам.

Среди так многого, и это очень жаль,

нет радости и смысла богочеловеку.

Книгочтение

Варенье из тысячи брюкв,

с красивым и сладким осадком,

не слаже скопления букв,

где божьей ладонью закладка.

Обложки шершавая сеть,

как марля потёртая раньше,

продолжив ветвисто стареть,

касается сеток держащих.

Забвенья волшебный процесс,

паденье в чужие глубины,

где видится собственный бес

и личное чудо меж тины,

поднятье на высь ста идей.

Ах, веер страничек волшебный!

Подвал с разносолом затей,

тюрьма или замок душевный -

сей слиток и том, фолиант,

вещающий голосом мёртвых.

Сияю и гасну с ним в такт,

ругая в нём тёмных и чёрствых,

хвалю и роднюсь, и горжусь,

что лично с ним нынче знакомый,

и другом на время сгожусь

ему, неживому, искомо…

Вкушаю я блюдо из слов,

кофейно-дегтярную жидкость,

питаюсь сходящей с основ

великого автора милость…

Родительская спальня

Открыта дверца саркофага,

где двое спят в сухой тиши,

не зная шума, воли, страха,

среди зашторенной глуши.

Сопят под личным одеялом

в коробке, где привычно всё,

две старой жизни с думой вялой,

прижаты к низу, как лассо

сонливым, в акте примиренья.

Виной – усталость, боль в спине.

По завершенью слов, кормленья

в раю тенистом, на траве

простынки, как Адам и Ева,

солдат, что миром, чем войной

побит сильней, супруга дева,

слились с бельём всей сединой,

под люстрой, что склонила главы,

тремя бутонами пылясь,

на низ глядит, немного вправо,

увяв без влаги, приживясь.

А шкаф-смотритель неусыпный,

на стул с рубашкой опершись,

пузато, дверцею не скрипнув,

блюдёт спокойный сон и жизнь.

Питание земли

От солнца, умерших, не каясь,

тепло забирает земля,

и греется ими, питаясь,

как люди едою, как я.

И крутит их кожу и мясо

песчинками, тьмой жерновов

раба и носителя рясы,

красавиц, собак и ослов…

Их чин для неё одинаков,

и, впрочем, одежд в узреть

среди черновищи и лака,

и тканей, чья участь – истлеть.

Их лики на вид не святые,

богатство осталось вверху.

Взяв гнили сырые, густые,

варганит и пенит в цеху

замену, себе пополненье,

добавив крупинок, корней,

без спешки, огня и волненья -

привычно, да так и верней.

И капли, червей собирая

в древесный сырой котелок,

который костьми подпирает,

чтоб сильно не вылился сок.

Смешает, черпнёт то без стука,

и выпьет, нутром всё вберёт,

впитает молчания, звуки…

Так мёртвая вечно живёт.

Несвоевременное вдохновение

Сгорают, гибнут мысли,

строками вширь чажу,

и оттого взор кислый,

округу не щажу,

в обиде, зле, как туча,

средь пепла в этот час,

что нет листка и ручки,

что их спасли б сейчас,

как скальпель и ватина,

как средство из иглы,

как доктор у скотины,

родиться б помогли.

И вот лежат осадком

и трупно, жгут нутро…

Вином, быть может, сладким

иль горькою бурдой

их вытравлю наружу,

дам шанс ожить и жить.

Влюбиться, может лучше?

Иль напрочь рот зашить?

Чтоб всё, сгноясь, истлело,

и зёрна новых дней

взошли, корнясь, запели,

как рост из старых пней…

Пока же грусть потери

хандрит средь пустоты,

не хочет дух мой дела

и сна, и красоты…

Мозгоебовь

Она, как в сердце пуля

любого кто живёт,

течёт по венам-дулу,

вонзаясь, резко жжёт

и ноет, отцепившись,

опять бежит, стремясь,

и вновь стреляет, впившись,

в аорту входит, жмясь.

В великом, слабом, злобном

моторе жив комок.

Поток нарушен ровный.

У боли разный срок.

Терзает мышцу, душу

и ум, и выдох, вдох,

чуть радует, нарушив

привычной жизни ток.

Однажды встанет робко,

застрявши между сот,

ржавеющей заклёпкой

однажды всё убьёт…

Погибание

Черствеем, как корка деревьев,

рыхлеем песками степей,

и всех заражаем стареньем,

лишаясь кудрявых теней,

как кожище куртки, грубеем,

и дрябнет подкладка, покров,

скудеем, берёзы дубеют,

ссыхается жильный остов.

Водою, вином или мазью

продляем сбавляемый ход,

буксуя на луже, над грязью.

Нам корни и стволья жуёт,

и точит живущие ветки,

и крону, дупло паразит.

Венозные, нервные сетки

вдруг вянут, заторив транзит.

Однажды мы рухнем трухляво,

нас спилят иль кинут в ведро,

пока же по тропам петляем

и ищем что выпить нутром…

Интернат

Тут стены хозяйственно давят

на драных и робких сирот.

Тут труд, послушание славят,

закрытый, нескалимый рот.

Тут воинский строй и порядок,

и сытость от корки одной.

Тут ровность прополотых грядок,

нет веры, кровинки родной.

Тут лишь одиночество, сила

способствуют жизни в боях.

Тут вечно натянуты жилы,

опасности ждут, впопыхах.

Тут сложены камни по рангу,

и юные спины в поту.

Тут ложки подобные штанге

в голодном, занятном быту.

Тут в души впитались пылинки

обид, что твердеют в груди.

Тут дети, как ветки, былинки,

к которым безводны, круты.

Тут старый режим, как и стены,

цыплята без кальция, мам.

Тут лезут во щель перемены,

но мажут зазоры меж рам.

Тут старые куры дорвотны,

клюют пух, мешая им петь.

Тут будет однажды свободно,

но птицы не смогут взлететь…

Мамино село

Мой дом на краешке села,

варенье, лакомые сушки,

крапива только отцвела,

вьёт чайный пар из белой кружки,

из коей, юным молоко

цедил, согрев во тьме на печке,

у губ чернелся ободок,

их обжигая чуть извечно.

Штакетник малый, скромный быт,

две колеи, угли-малинки

в костре зелёном, что горит,

в логу ручей, прудок, лозинки,

животных рой, лет акварель,

и за забором стул, колодец,

цыплят лимонная свирель,

в гостях любой народ, народец,

бугор, где линия, как рот,

видать, военная траншея,

что заросла травой бород,