Максим Бодягин - Душеед

Как только не изгалялись в остроумии служащие городских периохий, называя Херона узурпатором и бесполезным шестым пальцем. Чопорным аристократичным жителям Центральной и, особенно, Верхней периохии города Херон казался чумой, вирусом, вторгшимся в их организм, фурункулом, вспухшим на их розовых лицах. Но ему было плевать на их удушливый шёпот за его спиной.

По праздникам он объезжал закоулки, населённые отбросами, разбрасывая мелочь и сладости, дарил детишкам огромные кремовые торты, улыбался местным замарашкам, церемонно целуя их грязные руки с обломанными ногтями, отечески похлопывал по плечу полупьяных оборванцев и его любили. Любили совершенно искренне, как своего. В какой-то момент он стал идолом для жителей гниющих трущоб. Ничего, сынок, говорили своим сопливым чадам матери, избитые пьяными мужьями: ты вырастешь и станешь таким же великим, как Херон. Раз уж он пробился наверх, ты тоже сможешь.

Они не то, чтобы врали детям. Они врали себе. Огромный и высоченный Херон с лицом, сплошь состоявших из складочек и мешков, с его конической лысиной и крохотными горящими глазами выглядел так экзотично, что просто обязан был стать мифом. Своим внешним видом он скорее напоминал злого духа, нежели человека, поэтому на роль героя трущоб годился лучше всего.

Тем не менее, как бы бродяги не верили в своего самолепного божка, у них не было ни малейших шансов выбраться из тех вонючих дыр, что служили им пристанищем. Херону удалось пробиться наверх не только благодаря феноменальной жестокости, этого-то качества в любом гетто хватало в избытке. В отличие от сверстников, Херон с детства обладал живым умом. В редкие минуты откровенности он говорил: самое лучшее, что сделала для меня мать – научила читать в три года. Когда ему было пятнадцать, он запустил свою первую лотерею. Когда ему стукнуло двадцать, в его лотереи играли в большинстве городских трущоб. В двадцать пять он купил собственный дом. Совсем крохотный, но зато в самом сердце Центральной периохии города. В тот момент, когда он открывал ключом щелястую и ободранную дверь своего нового жилища, Херон обернулся в сторону родной слободки, лежавшей где-то внизу, в тумане, и злобно прошептал: я не вернусь. Я никогда не вернусь. В этой фразе звучало столько силы, что стоявших рядом обдало холодом.

К тридцати шести годам он исподволь подмял под себя охрану городской стены, предложил совету организовать её реформу и фактически пересоздал эту службу заново, значительно укрепив и, разумеется, влив туда целое состояние. С этого момента он стал респектабельным членом общества и оставался им последние двадцать лет. Лишь немногие знали о его подлинной, совсем не такой безупречной жизни.

Чарица подошла к краю массивного стола и с поклоном сказала: патрон Херон, разреши тебя немного отвлечь? Великан поднял на гостью маленькие светящиеся глаза, обрамлённые складчатыми мешками: чем обязан, царица? Женщина вздохнула, присела на краешек еле слышно скрипнувшего стола и ответила, понизив тон: я нашла Фахрута, патрон Херон. Того парня, что прочёл мистериум Шавалы о душеедах.

Херон медленно накрутил колпачок на перьевую ручку, так же неспешно опустил её в богато инкрустированный деревянный пенал и поощряюще спросил: и? Чарица грациозно перегнулась через стол так, чтобы свет падал прямо на её лицо: мои глаза, видишь? Сейчас это похоже на лёгкое покраснение, будто бы я не выспалась. Но примерно через три-четыре дня они станут похожими на поверхность полированной яшмы.

Херон окаменел. Темнота вокруг него сгустилась и превратилась в слизистый кисель, сковывающий движения. Он кое-как опустил руку и щёлкнул медным выключателем, под потолком вспыхнули десятки светильников, но воздух продолжал оставаться осклизлым и вязким. Он порывисто вдохнул, но лёгкие не послушались, сжавшись, словно моллюск, спрятавшийся в раковину рёбер. Яркие круги поплыли перед слезящимися глазами, превращаясь в длинные цветные щупальца, обжигающие, словно покрытые ядовитой плёнкой.

Херон вытер глаза ладонями, чувствуя, как его лицо схватилось, затвердело, огрубело и зацементировалось. Он попытался произнести несколько слов, но рот отказался разжиматься. Чарица стояла перед ним, улыбаясь и полыхая золотом и сталью, медь её волос отражала сияние тяжёлого венца. Веснушчатое лицо с озорной улыбкой светилось счастьем. Херон кхекнул, выдыхая из груди густую слизь, и, наконец, спросил: как ты сделала это?

Я не читала весь мистериум Шавалы, мне достались лишь редкие выдержки, но я запомнила их с отрочества, слегка мечтательно ответила она: я помню, что разбудить неразвившегося душееда можно только сильной эмоцией. Я растревожила его и вдохнула полной грудью. Знаешь, патрон, мистериум не обманул. Чувство душееда в тебе абсолютно невозможно спутать ни с чем иным. Я словно беременна.

Не упасть, только бы не упасть, подумал Херон, опираясь пухлой ладонью на раскиселившуюся столешницу и чувствуя, как пол под ногами становится жидким. Он беспомощно пошарил по нему стопами, не чувствуя твёрдой опоры, но всё-таки выпрямился и осторожной походкой слепого подошёл к буфету. Взял бутыль и стакан, но потом поднёс горлышко ко рту, вырвал зубами пробку и сделал несколько глотков прямо из бутылки, будто бы пил воду, не чувствуя ни крепости, ни вкуса.

Чарица положила руку ему на плечо и он вздрогнул, будто бы его прикусили челюсти крупного хищника. Херон хотел опуститься на пол, но тут алкоголь подействовал и паркет под ногами обрёл нужную твёрдость. Зачем, только и смог выдавить он: ведь это необратимо. Ты ведь понимаешь, что дороги назад нет и больше не будет? Нет никакого антидота, ни лекарства, ничего. Чарица беспечно засмеялась: разве ты не понял, что душеед и есть лекарство? Оставь эти бредни для рабов, душеед даёт тебе всё, что нужно. Силу, здоровье, власть, что тебе ещё надо?

Херон развернулся к ней, сжимая кулаки. Царица чафали стояла перед ним, блистая стальной чешуёй в безжалостном эфироновом свете. Она улыбнулась и ямочки на её веснушчатых щеках озарили лицо: неужели ты никогда не думал, патрон Херон, о том, что твой любовник будет молодым ещё довольно долго, а вот ты, напротив, проживаешь остаток жизни и будешь день ото дня всего лишь стареть и увядать? Ведь мы с тобой так похожи! И ты, и я хотим одного – вечно жить, вечно веселиться, вечно ощущать наши тела желанными, разве не так?

Херон помрачнел. Перед его внутренним взоров пронеслось точёное тело Стрёна, единственного человека, которого он так нелепо и обжигающе полюбил, перед которым впервые размяк. Его бледные соски казались Херону медалями, которые господь выдал Стрёну за совершенную красоту, его лодыжки и стопы своим совершенством напоминали статуи старого мира, а трогательные пушистые подмышки вызывали странные приступы нежности, которую Херон никогда ранее не смог бы заподозрить в себе. Стрён раскрыл его сердце, расковырял его своей повадкой, голосом, телом, всем своим существом. И сейчас это сердце задымилось под пронзительным взглядом Чарицы, запульсировало, заёрзало в груди, закровоточило. Херон опустил вниз слезящиеся глаза, не зная, что сказать в ответ.