Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

– Выкинешь еще раз такой фортель, я тебя накажу.

Однажды она действительно позволила себе его ударить. По-настоящему. Ремнем. Не сильно и не больно. Скорее, для профилактики. Для острастки и для демонстрации не ограниченной конституцией власти над ним – все-таки ее ребенок, не чужой. В ход пошел подвернувшийся под руку реквизит, редко используемый в подобных случаях инструмент наказания. Это был отцовский кожаный, потрепанный временем и долгим ношением, ремень. Не военный, узкий и не жесткий, не стоящий колом, а размягченный, коричневый, теперь уже облезлый, но все-таки ремень. С пряжкой и вполне грозный. Сергей его помнил надетым и застегнутым на отцовских брюках. Еще до того, как отец купил, или ему подарили подтяжки?

«Откуда он взялся?»

«А, собственно, что явилось причиной взрыва эмоций и не свойственной ей агрессии?»

«Не юли, – предупредил себя Сергей, припоминая нюансы разборки. – Конечно, она рассердилась на его непослушание и отказ идти спать. Но ложиться в постель, когда по телеку крутят фильм про разведчиков, к которому ты готовился весь прошедший день, замирая и дрожа от мысли о предстоящем блаженстве… да, на такое мог согласиться разве что только последний из последних очкариков и маменькиных сыночков из их класса».

Сдаться без боя он не мог. Как не любил мать, как не считался с ее авторитетом, бесспорным и непререкаемым – такое было невозможно. Фашисты и борьба с ними – для мальчишек святое. Даже материнство отходило в этом споре на второй план. Так их учили и в школе, и на улице, и сами матери, признавая приоритет воина перед женской слабостью и заботой о подрастающем поколении.

Сережа вырвал ремешок из ее рук и замахнулся. Он не собирался отвечать ударом на удар, но мать испугалась. Впоследствии она никогда не повторяла попыток рукоприкладства.

– Что вырос, звереныш? – сказала она тогда. – На родную мать набрасываешься. Бить будешь, как отец твой?

– Не подходи, не смей, – огрызнулся Сережа. Свирепый, с трясущимися руками, не помнящий себя он стоял напротив матери и не знал, что делать дальше. – Не смей меня бить больше. Не трогай. Я уже большой. Я вырос.

– Вижу, что вырос, – с грустью подвела черту под их разговором мать, и отвернулась.

– Хорошо, что мама не прочла сочинение дальше, – успокоил себя Сережа. – Иначе она вспомнила бы и расстроилась еще больше. И стала бы меня дальше ругать.

Сказал так, будто она прекратила в тот вечер ругань. Вспомнила бы. Ведь он слово в слово описал их с матерью возню перед телевизором. Не в силах сдержать в себе правду, правдивость истории, вначале расписав радужными красками идиллию их отношений с матерью, свое послушание и романтическую картину укладки его в постель. Показательная работа отличника третьего класса.

Сочинять для него значило описывать факты, имевшие место быть на самом деле, приукрашивать их, но не слишком отдаляясь от истины. «Врать не хорошо», учили его с детства. И это он усвоил, как «отче наш». Как какой-нибудь семинарист, прилежно выучивший молитву и весь, полностью, преподанный ему святой урок.

Мать все-таки выключила телевизионный приемник, убрав из зоны досягаемости зрения Сережи полыхающий экран. Она настояла на своем и в очередной раз показала сыну свою силу, к тому же доказала, что спорить с ней – все равно, что биться головой о стенку. Или об линзу кинескопа.

– Ах так, – возмутился и загорелся Сережа. – Тогда я вообще не лягу спать.

– И что: будешь всю ночь сидеть сиднем на постели? Голый, в одних трусах и майке.

– Зачем голый, – не унимался маленький Робеспьер. – Вот, сейчас надену штаны и рубашку, – сказал Сережа, – и сяду у окна. Ты все равно рано или поздно уснешь, тогда-то я и включу.

– Я тебе включу, – мама дернулась к ремню, но вспомнила про опрометчивость намерения и крикнула – время было позднее, но она все-таки крикнула («Пусть соседи слышат и узнают, какой у меня сын!»): – Если так, то иди в угол, а не к окну. Непослушным там место.

– Не пойду я в угол, не маленький.

– Тогда совсем уходи из комнаты.

– Я на улицу пойду. Буду ходить там до утра.

– Иди куда хочешь. И можешь не возвращаться.

– И не вернусь.

– А куда ты денешься? Есть захочешь или замерзнешь, как миленький домой прибежишь.

Он бродил по полуосвещенному бульвару час или два, пока не продрог до костей в своей тоненькой ситцевой рубашке. Фонари у Грибоедова освещали ему проход в темной аллее. Деревья черными силуэтами возвышались с обеих сторон и покачивали кронами, как опахалами. Гравий шуршал и поскрипывал под ногами, забиваясь в промежутки дырчатых сандалий. Он месил чуть влажный от ночной сырости песок, покрывавший дорожку, и чувствовал пальцами ног в носках холод просеивающейся сквозь дыры в мысках слипающейся в комочки и разрушающейся тут же массы.

Сережа вернулся домой. И лишь выждав достаточное количество минут перед закрытой дверью, прислушиваясь к пронзительной тишине внутри – он посчитал, что времени должно хватить, чтобы мать уснула, – он посмел войти. Дверь оказалась незапертой, хотя мать всегда на ночь притворяла ее на щеколду. Быстро скинул одежду и юркнул под одеяло на старый продавленный отцовский диван. Последние пять лет он на нем спал… вообще жил, вместе со своей вечной спутницей: раскрытой на середке (начало он поедал, а конец проглатывал) и пристроенной на коленках библиотечной книжкой и жестким, набитым ватой валиком под мышкой для удобства чтения и лучшей усвояемости содержания.

5.

Затем обычный, как моцион перед обедом, нелицеприятный дневной обмен любезностями между родными людьми, у каждого из которых на свете никого ближе не было, переходил в иное состояние дискуссии – всплеск агрессивности:

– Что б ты проклят был! – не церемонилась мать. – Чтоб тебе не дна, не покрышки не было. – Сергей недаром упоминал о ее начитанности и эрудированности. – Что за ребенок мне достался. Знала б, никогда не согласилась рожать. Такого. Что ты за человек? Мать родную не любишь, об уважении уже молчу, не говорю. Смотри, бог накажет. Смертельно накажет. Больно будет.

– Что ты мне смертью грозишься? Я моложе… Ты еще раньше туда отправишься.

– Это мы посмотрим, кто кого переживет.

– Посмотрим, посмотрим.

– Как ты разговариваешь с матерью? Как тебе не совестно?

– А ты… что ты говоришь?

– Я – мать. Я имею право так говорить. А ты обязан слушать. И слушаться. Вот будут свои дети, их будешь учить. Поймешь, каково родителям, когда их чада огрызаются.

– Ты себя-то слышишь, понимаешь, чем грозишь?

– Я проклинаю тебя. Чтоб твоя жизнь сложилась не лучше, чем моя. Настрадаешься еще, погоди. С таким характером, как у тебя…

– Ты в своем уме, как можно проклинать родного сына? Ты что не мать мне? Чужая женщина?