Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

– Ну вот, хоть кому-то я оказался нужен.

На другой день он вновь окунулся в переулки, окружавшие бульвар, пока шел к воротам химико-фармацевтического завода, где трудилась в должности помощницы секретаря генерального директора его мать. Существовала такая штатная единица в ту пору, созданная и юридически закрепленная в делопроизводительных бумагах отдела кадров в больше мере по инициативе секретарши-еврейки, любовницы директора, приближенной к телу босса, чем на основании учредительных актов и распоряжений руководящих городом органов власти. Неизвестно какими путями (пути господни неисповедимы) судьба свела их вместе и подружила с матерью. Но управленец большим хозяйством мягко говоря прислушивался к мнению этой экзальтированной и своевольной дамы, имеющей свои, особые, предпочтения к обстановке кабинета и приемной, а также щепетильной в выборе сотрудников ближнего окружения и подручных подруг.

1.

В Кривоколенном переулке – не переулок и не колено, а сломанная, переломленная в нескольких местах нога: открытый перелом, конечность восстановлению не подлежит – как раз напротив фабрики 8 Марта («Марта с большой буквы, почему-то. Или завода? Химико-фармацевтического. Вот где язык сломаешь в нескольких местах. Черт их разберет, перепутали всё с терминологией. Надо будет в „Википедии“ покопаться на предмет просвещения, просветления мозгов для разгадки этой запутанной головомойки») жил-поживал Славка Мелков. Мел. Без пяти минут артист «погорелого театра». Так мама – Дикарева Валентина Сергеевна – называла всех горе-артистов.

В артисты его никто не записывал. Сам записался: проснулся как-то утречком и решил: «Буду артистом». А что? Талант у него имелся. И, пожалуй, с возрастом никуда не девался, только прогрессировал. Прикольно он подражал многим знаменитостям. И учителей ковырнуть был не прочь. Бестия, шалопай, одним словом.

– Маманя, сегодня после школы задержусь.

– Что случилось? – встревожилась родительница. Она одна воспитывала ребенка.

– Остынь. Ложная тревога. Я в кружок самодеятельности записался. Сегодня – дебют.

– Ты что на сцене выступаешь?

– Не, это репетиция. Еще не знаю, что играем. И играем ли вообще. Может, просто смотрины или присмотрины: присматриваться ко мне будут. Гожусь ли в труппу театра. Хотя громко сказал: это всего лишь самодеятельность.

– Может быть, тебе галстук или бабочку…

– Зачем?

– Ты же артист. Я видела: артисты всегда нарядно одеты. И впечатление… первый раз появился на публике – и такой красивый.

– Публики не будет, это же не спектакль. – Мел замер и тут же отмер. – А что? Давай свою бабочку. Смешно выйдет.

– Одна только просьба, Славочка: умоляю, ты там не очень увлекайся. Я тебя знаю.

– Я аккуратно, мамусенька. Покажу не всё. Не всё то, на что способен.

– Ладно уж, иди, – просияла молодая еще женщина, – я тебе бутерброды добавлю в портфель.

Мел выбегал на улицу, стуча по перилам пластмассовыми ручками от скалки, которую таскал всегда с собой. И на уроки, и в самодеятельность.

«Зачем ему нужна эта штука? – спрашивал себя Сережа Дикарев. – Девчачья забава. Всего лишь игрушка. Уж не прыгает ли он, в самом деле, с девчонками наперегонки? Во дворе школы таким манером убивают время на переменках стайки нескладных сверстниц в коротких платьицах, сверкая голыми коленками. Стой. А не тренируются ли они, эти чудики в париках и гриме, в этом своем театре по новой технологии, неизвестной еще спорту и театральному искусству? Скачут, например, как потные лошади через препятствия… или хлещут ими друг дружку в наказание за неправильную или забытую реплику, я читал о таком в книжке, истязание называется, или… – Сережа не знал, что еще выдумать, – … или новую какую игру изобрели, – взвинтила его очередная пришедшая на ум мысль, – о которой я не знаю?»

Не раз и не два задавался не простыми для разгадки и мучившими его вопросами маленький Дикарев, наблюдая, как Мел выуживал из карманов: из одного – свернутую в жгут скалку, а из другого – рогатку и стальные шарики от подшипника. «Ну, про рогатку и шарики всё понятно». Однако лезть к другу с вопросами на интимную тему не хотелось. Почему-то Сереже казалось, что тема со скакалкой действительно интимная и запретная, и ее не резон ворошить, пусть отлежится, глядишь, и сама созреет, раскроется. Или артист сам себя выдаст.

Славка никогда не делился рассказами о репетициях, будто там творилось что-то священное и недоступное пониманию простых смертных. Непостижимая, неприкасаемая тайна, защищаемая от грязных рук и мыслей еще более плотным, непроглядным покровом неизвестности. А Дикаря как раз это-то ужасно и интересовало: что же там происходит за закрытыми дверями, в этом укромном и таинственном уголке мира?

«У них там, как на „Таинственном острове“: что-то скрывают от остальных, какие-то знаки, символы, игры, словом колдовство и только, – вдохновенно мечтал он и тут же не сходя с места начинал задыхаться от приступа безотчетного волнения. – Вот бы и мне попробовать! Но ведь не пустят в компанию. Рожей не вышел. Вон на Славку без слез или смеха не взглянешь, ему потому и выпала дорожка, прямиком не сворачивая, в лицедеи. А мне-то куда? С постной миной да в калашный ряд».

Дальше нужно было миновать Телеграфный переулок. Если топать к его дому (теперь уже «Дикаревскому», дикарскому особняку бывшего губернатора, как гласила, даже голосила народная молва, или иначе бабкины сплетни).

И то правда: дом выделялся. Хоть и приземистый, всего в два этажа, но особенный: стоял он в центре города среди высоченных строений разных эпох и архитектурных стилей, нисколько не тушуясь и не робея. Имел отдельный – невзрачный по размерам, но свой – дворик, утопающий летом в зелени деревьев за чугунными парадными воротами, погруженный в тихий, без тревог, послеобеденный сон, как какое-нибудь губернское поместье далеко от столицы. Вдобавок к этой сельской умиротворенности за оградой, навевающей лень и покой, как в любой глуши, и затесавшейся немыслимым образом в жизнь города, в саму его сердцевину – в грохот, дребезг и сумятицу замкнутого в плен чугунных жердей зеленного оазиса, – поблизости возвели собор с колокольней. Не сегодня, не вчера. Много лет назад. Века прошли. Но каждое утро он одинаково звонил своим колоколом, как не требующий завода будильник, и звон разлетался по округе, будя сорок и всех ближайших соседей.

И так чудно Сергею было поутру слушать монотонный набат посреди городского трезвона улиц и бульвара – фона, который накладывался на гулкое соло церкви, – что он тотчас просыпался от ощущения близкой тревоги и в то же время радости от нового дня. Детству страх неведом. Набат кончался, как бы долго не продолжался, а шум автомобилей под окном и металлический лязг трамвайных колес о рельсы не прекращался ни на минуту, и гудение ходившей внизу по тротуарам бесконечной толпы, как жужжание роя шмелей, не останавливалось и не умирало, казалось, никогда.