Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

– Более чем. Я их просто не выношу. Саша, ты еще здесь, не слушай, выйди, пожалуйста, из комнаты. Иди, вымой руки, что ли.

3.

На улице – в его воспоминаниях чаще всего именно так и было – почему-то стоял май. Значит, всё расцвело и благоухало. И шумная деятельность людей и машин снаружи не унималась ни на мгновение. Ни на мгновение ока, ни на оглушительную секунду, на которую Сергей изолировал свой слух от мира, прижав ладони к ушам плотно-плотно, чтобы туда не проникал рокот работающего без трения города, никогда не останавливающегося. Все же и тогда улица шумела, как набегавшая волна. Стоило же разомкнуть преграду, как тотчас комнату наполняли многочисленные звуки: звон трамваев, крики, редкие и неоскорбительные, полифония животной и растительной природы, стук, шорох, кашель и не раздражающий фон, как шепот многоголосой толпы, собравшейся на Красной площади в десяти минутах ходьбы отсюда и дружно обсуждающей возможные последствия речи лидера с трибуны мавзолея.

«Наверное, у Борщика такая же слышимость, – рассуждал Сережа, без сна ворочаясь на отцовском диване, вспоминая обо всех причудах неповоротливого и смешного, но ласкового, как котенок, сверстника. – Колобок, а не мальчик, – думал он и улыбался. – Упитанный, поджаристый хлебушек. Он от бабушки ушел, он от дедушки…»

Сережа принялся разглядывать пробегающие по темному высокому потолку блики. Каждый раз, когда мимо проезжал трамвай, полоски света наперегонки спешили посечь его острыми краями. И всякий раз после быстрого бега лучей, когда они уже нырнули за стену, будто утонули в ней, потолок оставался по-прежнему девственно чёрен и гладок, как небо без звезд. Ни одного пореза.

– Мама, ты спишь? – спрашивал Сережа тишину. Никто не отвечал.

«Надо будет о нем позаботиться, – продолжал думать о Борще Сережа. – Наверное, ему нелегко живется. Мама говорит: „С его комплекцией детям тяжело ходить и дышать“. – Но тут он вспомнил, что Мел не намного тоньше, однако в движениях не скован, а напротив очень даже вертляв. – Мне кажется, что с таким весом, как у него, – опять переключился на Борщова Сережа, – Шурик вполне мог… раньше… быть каким-нибудь русским… одним из богатырей. Взять хотя бы Илью Муромца. А сейчас, в наши дни, он такой никому не нужен. Его даже презирают. Кому нужны в наше время богатыри?»

«Борщик живет на девятом этаже… в отличие от моего второго… поэтому мог не услышать – по всей вероятности и не услышал – всей этой разноголосицы многоликой неспящей Москвы, – вдруг подумал Сережа. Ему неожиданно пришла подобная мысль в голову. – И что тогда?»

Он поразился догадке, логичной и нелогичной одновременно, и брезгливо поморщился, как будто находка обладала признаками порчи и недоброкачественности, как сгнившее яблоко. Или даже преддверием несчастья. Неправдоподобности.

«А ведь он и не услышит. Никогда. Тогда он ничего не знает, – новая мысль захватила Сережу и увлекла, как лавинный ком, за собой вниз комнаты: он бодро спикировал с потолка в пол. – И ничего не узнает. Совсем ничего. Не увидит и не услышит. Он глух, как пробка. Отсюда его невежество и неуверенность в себе. Он слаб, хотя и силен, потому что не знает, что мир огромен и вмещает в себя всё: и людей и машины и птиц и деревья. И даже мозги. И мои и его. И страха в этом огромном мире нет. Потому как мы всего лишь пылинки, но частички большого. А сила она и есть в сознании того, что большое вокруг тебя. И как бы мал ты не был, как ни ущербен, как бы ни ничтожно совершенен ты был, ты есть его часть, а значит, сила и в тебе. Вот так. Закрой глаза… или открой… что-нибудь измени и… иди. Будь сильным и смелым. Ничего не бойся. И станешь другим: сильным и непобедимым, как великан».

И тут кто-то внутри него, тайный покровитель и неожиданный подсказчик, добавил уверенным шепотом, будто учил:

– Мир не такой, какой он есть, он такой, каким ты его себе рисуешь.

4.

Сергей напрягся и с иной ритмикой застучал по клавишам:

«Катя не шла, она бежала по улице, весело размахивая портфелем.

– Вы, правда, чудаки мальчики, – выговорила (проворковала) она, подпрыгивая на каждой кочке, – и ваши мечтанья и ваши ухаживания… Всё это наивно до слез, но, правда, заслуживает… что заслуживает, я не скажу, потому что не знаю.

Она остановилась, раздумывая, как будто решая задачку.

– Знаете что, мальчики, а кто из вас сможет… – она опять задумалась, решая, что предпринять, что загадать, но внезапно, не найдя (или найдя?!) на последней, спешно перевернутой странице ответ в учебнике, озадачила в свою очередь ухажеров. – Меня… поцеловать.

Мел, Сеня, Борщик и я впали в столбняк. Поцеловать? Как бы ни так. Это надо же такое выдумать.

– Ты сдурела, Катюха? – первым очнулся Мел.

Из нас он был самым смелым, самым находчивым, самым успешным. И в успеваемости («преуспеваемости», как декламировал Мел перед публикой сверстников на переменке в коридоре, цитируя классиков-преподавателей, подытоживающих результаты урока), и в азартных играх после часа не колких школьных пик. «Находчивый, дьявол», – не зло шутил я, видя в друге потенциального конкурента на первенство.

– Что сделать с тобой? Повтори, не разобрал, что сказала, – попросил в первую секунду остолбеневший, а затем обомлевший Мел. Но сразу взял себя в руки и тут же стал играть, фонтанировать, – Вот сюда, пожалуйста, на ушко… повтори, – указательным пальчиком постучав по мочке.

– Поцеловать, – хладнокровно ответила Катя, а сама подумала: «Не прикидывайся глухим, умник», и прибавила с неприличной для девочек улыбкой, – не сложить же одночлены простейшего уравнения, – как будто речь шла о простой арифметике: одного парня туда, другого сюда, а этого приблизить до невероятной и умопомрачительной дистанции.

Мел на этот раз не растерялся – был готов и во всеоружии. Он расшаркался, как сумел, перед необъявленной глашатаями, самовольно провозглашенной и нагло взошедшей на престол королевой, и выдал глупейшую (ей богу, объективно оцениваю, если не брякнуть: тупейшую) вещь из всей, имеющейся в его образовательных запасниках, хрестоматии:

– Поцеловать, это конечно, не мудреная затея. Если это тебя исправит, как инъекция правды, то в таком случае я согласен на такой беспримерный по храбрости шаг. Это было бы честно. По-товарищески. А так… это еще один… обман… коленопреклонство. – Он в это самое время соревновался со мной (с «Диким») за право обладания недоступным и возвысившимся над всеми, над всем окружением телом (круто сказано, нет не телом – тельцем, а лучше: за обладание «рукой и сердцем») и… душой. На самом деле, о теле и обо всем, что с ним связано, потное и липкое, мы, еще пацаны, в те года и не мечтали. Так, что-то снилось по ночам. И только. Другое дело – душа! О ней знали все: тому способствовали сказки, пословицы, бабкины заклинания и запугивания стариков о жизни после смерти (так им, безбожникам, хотелось в рай; желание, доходившее до исступления, до крайней точки, до такой степени, что альтернативу переселению они даже не допускали в своих помыслах).