Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

– Что, что? – закатила глаза в небо баловница. – Скажи еще: преклонительство. Ты, Мел, совсем спятил со своим театром. Начитался внеклассной литературы. Гоголь-моголь, ваше сиятельство и превосходительство…

– Подхалимство это, другими словами. Вот что это такое… то, что ты нам предлагаешь.

– Ах вот как ты это называешь?

– Ну, примерно такими словами. Если не прибавить сюда неприличное словцо, которое по понятным причинам опускаю.

– А что в этом поступке, если конечно кто-нибудь из вас решится на поступок… наперекор мнению, – она оглядела Мела, – что в этом странного, запретного, предосудительного и унизительного?

Мел развел руками: мол, не могу объяснить, если сама не дошла своим умом.

– Ну, ты всё перевернул с ног на голову. Ты сам предпочитаешь видеть глупость и грязь там, где тебе хочется. В кино все целуются, и никто их за это не осуждает, даже наоборот… любуются. А ты попросту еще не созрел. Ты еще зеленый орех. И тебе не время… и… рано, одним словом. – Катя, несмотря на увлеченность спором и своей затеей, все-таки разглядела за напускной мудростью мальчишки пустоватый, отсутствующий взгляд. Не-за-ин-те-ре-со-ванный. Скучающий взгляд. Наивный, детский. И замкнулась. Хотя на лице продолжала блуждать широкая и теперь снисходительная улыбка. Несмотря на мутноватый осадок в нахлынувших чувствах, она все же решилась на развернутое объяснение:

– Если тебе это невдомек, то я, пожалуй, могла бы тебе рассказать…

Ей неожиданно, так же как захотелось, так и расхотелось делиться мыслями и личной находкой с глупыми мальчишками, с раскрытыми ртами обступившими ее. Она ударила, толкнула их локтями и выбралась из плотного кольца тел.

– …но, может быть, ты все-таки сам врубишься и сообразишь, – обратилась она напрямую к одному только Мелу после серии из двух, не больше, шагов к пешеходному переходу на другую сторону улицы, – что между девочками и мальчиками иногда происходит что-то такое-этакое, что тебе, начитанному, но все равно малообразованному, неизвестно… Пока неизвестно.

Катя замолчала, прикидывая возможности Мела. «Вот дурак! Только время теряю».

– А если тебе это неизвестно, то ты попросту… как это говорят, тупой, – неожиданно закончила она.

– Кто я? – по-своему отреагировал Мел.

– Тупица и недалекий.

– Какой-какой? Повтори.

– Вот заладил. Недалёкий. Не-да-лё-кий. Теперь понятно? – Она вновь, на этот раз брезгливо окинула его взглядом снизу вверх, точно примериваясь и оценивая величину его порчи. – А по возрасту тебе, пожалуй, пора бы уже соображать кое в чем».

5.

Олежка Сенкевич родился и воспитывался в культурной, интеллигентной семье. Правда, урезанной на одну треть, точь-в-точь как у друзей, недосчитавшихся отцов семейств по разным не афишируемым причинам. Говорят, друзей не выбирают, но это неверное утверждение, не что иное, как заблуждение: каждый выбирает по себе, ровню. По той причине и попались ему в круг общения и времяпрепровождения вне уроков, как мальки в зачерпнутый сачок в застойном пруде, мальчики из схожих по составу семей.

Нет, отца не убило, даже не ранило, да и не воевал он вовсе – родился позже, уже после войны. Целехонький и здоровый он где-то бороздил просторы великой необъятной родины.

Недостаток ласковой мужской руки в случае с Сеней с лихвой восполнялся рукой женской, материнской. Высокая красавица – метр плюс этак восемьдесят – восемьдесят пять сантиметров, ни дать, ни взять, ни прибавить, не убавить, – она даже с годами не растеряла следы былой осанки, статности и величавости. Да что там величавости, бери выше: ВЕЛИЧИЯ. Походку ее можно было сравнить с плавностью павы, вообще любые движения её холеного тела были на удивление плавными и медлительными («Точно лебедь плывет, это о ней»).

Красота ее лишь слегка потускнела со временем – вспоминал много лет спустя постаревший Дикарев, так он думал о ней тогда, хотя никогда ее раньше не встречал и не был с ней знаком, – и подёрнулась едва обозначившимся даже не глянцем… а туманцем, какой выступает на запотевшем зеркальце в ванной комнате после принятия горячего душа с закрытой дверью, к примеру.

Сеня жил в монументальном здании, отстроенном в дореволюционную эпоху. Хвастать было особо нечем, он и не хвастал, все из их класса (школьного, разумеется) жили практически в таких же, разбросанных от эпицентра знаний на расстояние полета пушечного ядра. Только один Сашка Хохлов выделялся. Заоригинальничал. Да и вправду сказать, ему, хроническому простачку, наконец-то повезло хоть в чем-то, пусть и везение это было со знаком минус: его дом был шедевром и памятником убогости, декадентству.

Кому из предыдущих поколений градостроителей понадобилось втиснуть, как затушенный окурок в массивную пепельницу, в монументализм столицы скромную запорожскую хибару, вот в этом-то и заключался на самом деле вопрос из вопросов? Жуткий и неразрешимый.

Когда после уроков школьники валили гурьбой Потаповским переулком – по домам, – он, как изгой, одинокий и забытый, сразу же отколупывался от толпы и пристыженно удалялся вглубь двора, зажатого высокими кирпичными башнями на гранитных фундаментах, чтобы уже невидимкой – невидимым со стороны ребят – проникнуть в деревянный неказистого вида одноэтажный флигель. Там была его территория.

Одноклассникам не представлялось странным, что живет он в отличие от них в ином измерении: в убогом и несовременном жилище. Хотя дома-гиганты с просторными коммунальными квартирами, отстроенные еще в прошлом веке, загромоздили центр города и потеснили Кремль, все же они благополучно и мирно соседствовали с малой архитектурой и даже с хозблоками, в которых раньше обитали лакеи и дворники. И это опять же был вопрос из вопросов: почему это так? Последние же давно перевелись в стране, как класс. Но не исчезли, как, например, динозавры.

Дворники водились и ныне. Живучие, гады. Конечно, это была уже другая общность; они имели жилье, прописку, а что касается названия их труда, так это теперь была всего лишь низкооплачиваемая профессия с невысоким статусом. Всего лишь. Не унизительная и не оскорбительная, просто такая профессия. Жа нима па сежюр.

Вход во владения Олежки и его мамы располагался со стороны Маросейки, но пройти туда можно было и с тыла, если свернуть с Потаповского и потопать по узким, петляющим среди оштукатуренных стен, лабиринтам. Широкая парадная, такая же, как у Мела, гулкая маршевая лестница, дверь-гренадер, до косяка которой чтоб достать, нужно было забраться друг к другу на плечи трем, а то и четырем мальчишкам вовсе не гренадерского роста, еще две таблетки на стене с кнопками-звонками, – всё порадовало и приободрило оробевшего Сережу. И не только его. Чуть ранее здесь переминались с ноги на ногу его поторопившиеся с визитом одноклассники, ранние пташки.