Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

Телеграфный переулок упирался в тупик, перегороженный бульваром. Трамвайная колея опоясывала бульвар стальным браслетом, в котором с одной стороны поблескивал ровной гладью овальный пруд с плавающими утками и лебедями, а в противоположном, дальнем конце покоился постамент с Грибоедовым в пальто с каменными складками, склонившим каменную голову к груди в раздумье – скучающий памятник посреди шумной площади перед амфитеатром метро.

2.

На углу площади в доме, где первый этаж занимал Центральный почтамт с примечательным индексом: 101000, что присваивался всем жильцам бульвара, под самой крышей жил Борщов Сашка, внук репрессированного генерала ныне советской, а раньше красной армии. РККА, как называли ее бывшие военные.

«Хотя почему бывшие? – спрашивал себя Дикарев. – Бывших военных не бывает. Они всегда в строю, даже если вышли в запас или отставку. Чуть что призовут, и снова в бой!» А еще он подумал: «Почему армию обзывают красной… как солнечный шар, или как шаровую молнию, о которой в деревне и пионерлагере по лету ходили слухи меж пацанов, будто она, ворвавшись в полуденный зной в помещение вместе со сквозняком, вмиг испепеляет всё живое на своем пути?..»

– Дурак, – отвечал грубостью на простосердечность Сережки хулиган Сурок, щупленький подросток из параллельного класса, примкнувший от вечного безделья, устав слоняться в одиночестве по шумным московским проспектам и тихим переулкам, к громко величавшей себя «бандой» компании уличной шантрапы.

«…наверное, и не видел ни разу в своей жизни этого огненного, ослепляющего круга, зависшего в поле над колосящейся пшеницей», – думал о нем терпеливый и коммуникабельный Дикарев.

– Дурак и есть, если не знаешь простой вещи: красная, потому что флаг цвета крови, – горячился Сурок.

– Причем же здесь флаг, когда разговор об армии идет? – не унимался Сережка.

Он подначивал мальчишку, провоцировал его на еще большие откровения. Ему хотелось свести все доводы к одному: в пользу правомерности такого названия армии, собрать их в единое и неразрушимое целое. Как в горсточку. Чтоб тогда уж никому не удалось подкопаться к заслуженному праву на такое наименование. Чтоб тогда уж никто не смог бы их оспорить, и даже он сам. Ему этого очень хотелось, он сам не понимал почему.

– Ладно, пусть будет армия и флаг одного цвета, но тогда…

– Во-первых, не флаг, а знамя, – спорщик отчаянно сопротивлялся и не сдавался, – а во-вторых…

На этот раз Дикарев обрывал его, в нетерпении переступая с ноги на ногу, как будто готов был описаться вот сейчас прямо в эту самую минуту:

– Пусть знамя, все равно не пойму: кровавое знамя – кровавая армия, такая аналогия получается.

– Дурак… – говорил, сплевывая в зубную щель, Сурок и внезапно замыкался в себе. Как улитка прятался в своем панцире. Не достучаться.

На этом у спорщиков иссякали аргументы, и мальчишки спешили разойтись, не смирившись и не найдя – и на этот раз – компромисс. Ту самую золотую середину, которая примиряет стороны. Даже в споре двух еще глупых малолетних искателей правды.

Толстый, краснощекий Борщов не умел постоять за себя, и оттого, в поисках сильного плеча не настолько крепкого сверстника, чтобы дать отпор любому натиску, но уверенного в чудодейственную силу смелости, которая и вправду творила чудеса и отваживала чужаков с куда большей мощью в кулаках, он напрашивался в компанию к Сергею, Мелу и Сене, трем неразлучным, как три мушкетера, друзьям. Он рядом с ними обретал храбрость и спокойствие – состояния, которые ему и не снились прежде. Его не принимали, на что Сашка обижался не по-детски.

– Как же так, – жаловался он домашним, – я же всё им был готов отдать: и булку сдобную, несъеденную за завтраком – предлагал на переменке, отказались, побрезговали, и новые марки, негашёные, для Сениной коллекции, таких у него нет – редчайшие экземпляры, Славному – дедовскую кобуру для правдоподобности, а то выглядит как скоморох на сцене, а вовсе не красногвардеец, правда ношенную, но геройски-заслуженную, а Серому – цейсовский бинокль, на пару дней, поглазеть. Мне лично ничего не жалко, а они…

– Не берут в компанию, не надо, – успокаивали дома (и сами успокаивались), – целее будешь. Они эти мальчишки, наверное, хулиганят?

– Они обзываются.

– Вот, зачем тебе такие друзья? И как обзывают?

– Толстяк.

– Нет, не нужны тебе такие друзья. И не толстый ты вовсе.

– А какой же я? Себя ненавижу за то, что откормили. Все смеются.

– Они завидуют, Сашуля. Ты – мальчик видный, большой, рослый. Вырастешь, дашь им по… заслугам.

– А чего ждать? – оживлялся дядя, приехавший погостить и сидевший за общим, накрытым по случаю пасхи, столом. – Дай им сейчас. Слабо?

– Нет, я не могу, – простонал, выдохнул, выдавил из себя застрявшие глубоко внутри слова, как у тяжело переевшего человека, Борщов-младший. – Я не умею драться… и… и… не хочу.

– Слабак ты, Сашок, – не унимался гость. – Не в деда, тот орел был. Да, Люсь?

– Не учи его плохому, – возразила Люся, дочь полководца. – Он у нас хороший, воспитанный мальчик. Ему нужны другие, интеллигентные и образованные товарищи. Из порядочных. А эти мальчишки, которые ему прохода не дают, я слышала, из неполных, неблагополучных семей. Мамаши все поголовно одиночки. И как только таким квартиры в центре Москвы дают? Ведь, Кремль в десяти шагах. Не понимаю, как они все сюда перебрались. Дикарева, так та вообще из села. Не женщина, а баба, крестьянская баба. Со своими такими неуместными в городе деревенскими манерами и неограниченным апломбом.

– Не горячись, Люси. Раз им дали… жилье, значит, так нужно было. Видать, заслужили. Так просто никому не дают.

– Ты еще скажи: так партии нужно было. Кровью заработали.

– А кто их знает? Может, всё так и было.

– Лимитчики, вот кто они, – не смирилась Люся. – Скоро одна лимита в Москве жить будет. Культурным людям мимо пройти нельзя.

– Ладно, сестренка, угомонись. Москвичи не все те, кто здесь родился. К тому же рабочий люд во все времена требовался. И городу и той же деревне. Одной интеллигенцией жизнедеятельность мегаполиса не обеспечить. Ведь, кому-то надо и неблагодарную работу выполнять. Грязную, так сказать. Ты же, вот, дворников не осуждаешь?

– Она на заводе работает.

– И я о том же: в цех ты не пойдешь? На них, на рабочем классе, между прочим, вся индустрия держится.

– А на мне – семья. И сына я не отдам в грязь и непристойность.

– Зачем так-то. Неужто, у них ничего хорошего, человеческого нет?

– Поверь мне, ничего хорошего. Не знаю, как человеческое, но низостей они не чужды.

– Ты их беспардонно обвиняешь? Неужели, настолько уверена в опущенности их нравов, что можешь голословно винить? В конце концов, не тридцать седьмой год.