Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

1.

Папу сдали в милицию. Мама сдала.

«А что прикажете делать, когда дерется и не слушается? Повиноваться? Это ему-то? Отцу… подчиниться… ей? Представляю себе картинку: вояка в годах подчиняется ма… мадам. Пусть она и жена, родная кровь. Почти. С изрядной долей допустимости кровосмешения при взрослых контактах между супругами. Во всяком случае, кровь, где и перемешана, так это точно в детях. Через них получается, что родная. Стала ею, а раньше была „чужая“, инородная. Абсурд. Все равно, кто бы ни был этот человек, он… Да он никогда никому не сдавался!»

Что же они не поделили? Почему все-таки «арест»? Ладно, попахивало бы еще увечьями, изнасилованием, попыткой прелюбодеяния, с последующей экзекуцией уличенного, а то обычная, рядовая бытовуха. Или того похлеще: экзистенциализм. Что такое? Что за слово? О таком и не слыхивали в стенах изношенного, но еще крепко стоящего дома (потому что строили в царские времена и, как говорили, для городского начальника. Впрочем, им – властям – он и достался в итоге). Да и кому слушать: население коммуналки и всего дома – необразованные, малограмотные пролетарии, за исключением, разве что дальнего, третьего, подъезда, где жили интеллигенты и обособленцы в отдельных квартирах с личным санузлом и – роскошь по меркам послевоенных и много позже лет – с чугунной эмалированной ванной.

«Экзистенциализм, – сказали бы те, антихристы с Чистопрудного, напрочь отказывающиеся верить в бога, открыто не прикрываясь крестом, даже когда их прижимали к стенке, – не убавить, не прибавить, чистой воды он. Это ж надо до такой степени мозги пропить. А что, собственно, с них со всех взять, со слесарей и дворников. Иррациональное поведение и мозги на уровне какого-нибудь петэка».

– Так кто здесь числится квартиросъемщиком? – с порога спросил участковый.

– Он, – тычком пальца указала мать на первобытного человека, забившегося в теневой угол комнаты. – Что не похож? Да, он в таком виде не человек.

– Вы, гражданин, здесь проживаете с женой и ребенком? – спросил милиционер с заминкой, как будто ища удобную причину избавить мужика и себя от неприятных санкций. Затягивая минуту расплаты для буяна. – Неужели нельзя мирно разобраться в ситуации и договориться с супругой?

– Низя, – процедил сквозь зубы отец, а затем что-то пробубнил. Что именно, было не разобрать.

– Нельзя, – согласилась мать. – Заберите его, пожалуйста, отсюда. Дайте от него отдохнуть. Хоть немного. Ребенку спать нужно. Время позднее, а тут… – она оглядела забаррикадированную комнату с расставленной в беспорядке, как будто даже разбросанной второпях мебелью, – сами видите. Такое.

– Да уж, – почесал затылок младший офицер. – Вижу. Ну чего, пойдем тогда уж. Раз такое дело. Гражданин.

Он был раздосадован, что дело примирением не решилось.

Участковый дважды похлопал по плечу отца, когда тот выходил в коридор, и в этом слегка дружеском, с намеком на панибратство хлопке – Сереже так показалось – проявилось его сочувствие.

«Не одобрение, и уж конечно не ласка, – вспоминал он позднее, когда стал взрослым, живо восстанавливая кадры детства, как уцелевшую полностью киноленту, не подвергшуюся воздействию временной коррозии, – а некая скрываемая, завуалированная под знак понимания, общность их с отцом. Мужская солидарность? Хотя чего общего могло быть у отца с милиционером? Человеком, наверное, не нюхавшим пороха – молод был. Может, понимал, что плененный им мужик по возрасту намного старше его и прошел, скорее, всю войну, значит, много испытал. И тут сегодня, сейчас, в наши дни подвергается новым испытаниям, другого характера, „щекотливого свойства“. Что неприятно для него, для младшего лейтенанта, как представителя органов, в плане исполнения своих обязанностей. Вынужденного повиноваться и повиновать».

– Воевал? – спросил участковый отца в «Уазике», и не дожидаясь ответа: – Мой тоже.

2.

Появлению в доме наряда и участкового предшествовала прогулка матери и ребенка по вечерним улицам, необходимая для обдумывания (так считал Сергей), и поход в отделение на Маросейке (туда, где сейчас Белорусское посольство) для подачи письменного заявления на дебош мужа. По возвращении перед ними предстала живописная картина погрома в комнате, чему способствовало неаккуратное передвижение мебели, казалось забытой и кинутой на полпути, – остались отчетливые порезы на полу и следы елозаний шкафных ножек. Жилье разделилось на две половины: мамину с Серёжей, как довеском, и папину.

Надо отдать отцу должное: он честно поделил. Половинки оказались равными, ровными. Комнату симметрично раскроила демаркационная линия из гардероба, серванта, шифоньера поменьше и раздвинутой непрозрачной тканевой ширмы. Шкафы лицом к нему, сервант со всеми тарелками, блюдцами и сервисами – чайными и кофейными (мама любила посуду) – к ним. Он был щедр по части столовых приборов, но обеденный стол оставил за собой, как и диван и кровать: им было постелено на полу.

3.

– Что не прокатило с ментами, теперь на Лубянку сдашь? Она здесь рядом, – ухмыльнулся отец, когда вернулся из мест не столь отдаленных – из мест, видать, необременительного для него заключения.

– И сдам, – с решимостью ответила мать. Сережа смотрел на отца исподлобья.

– А что такое экзистенциализм? – спросил Сережа, когда улеглись спать на полу в своем отделении, больше похожем на бивуачный лагерь или поселение беженцев.

– Это я тебе не смогу объяснить, – ответила мать. – Это в школе пройдешь по программе. Но я думаю, не скоро еще.

– Ну, ладно, – сказал Сережа. – Подожду.

Ждать ему пришлось действительно долго. Зато судьба приготовила ему познавательный подарок: предложение посетить родину отца-основателя философского течения, самого Сёрона Кьеркегора. И даже пожить там некоторое время, подышать морским воздухом, послушать задувания ветра сквозь утесы: свисты, сродни звукам гигантской природной флейты.

4.

Кухня. Блоха – заступница отца. Ефим Семенович в порыве сиюминутного бешенства выкрикнул:

– Что, паршивец, отца ударишь? Научился драться на своем боксе? Силу почувствовал?

– Еще как ударю, – пригрозил Сережка. Он встал в стойку, готовясь ударить отца. Нет, конечно, не ударить. Нанести ответный удар. – Не испугаюсь, – сказал он и не узнал свой голос.

– Ты посмотри, чего вытворяет сынок? – обернулся к соседке отец. Маленькой суетливой женщине с кастрюлькой в руках.

– Ты что это выдумал? – всполошилась та. – На родного отца кидаться с кулаками.

– Их теперь там, в школах этому учат.

– Неужто драться учат? И что предмет специальный есть?

«Есть, бабка, есть, – хотел сказать Сергей (нынешний или тот, молокосос в маечке на тоненьких бретельках с просвечивающими ребрами?), – начальная военная подготовка называется. Только мне еще рано эту премудрость изучать. Это когда шестнадцать стукнет, тогда в самый раз будет. А пока изыскиваем иные пути ознакомления с боевыми науками. Вот так-то, бабка. А ты будто не знала, что война меж нами давно идет. Не вчера началась. Не великая и не отечественная, но все, что происходит у нас в коммуналке, больно похоже на ту, которая раньше была – гражданскую».